Мать уходила на работу, а семилетний Петька Засечкин домовничал один. Дома хлопот полно: кур и уток кормить, за цыплятами глядеть, чтоб ястреб не унёс, на огороде грядки полоть, дрова в поленницу складывать…
Прошло пять лет после Отечественной войны, а починить ветхий двор матери всё некогда. Самому Петьке рано за это браться, хотя, завидуя двору соседа, говорил матери: «Нам бы такой. В крытом дворе и цыплят сторожить от ястреба не надо».
У Петьки сердце болело о покосившейся жердочке со скворечником, поправить бы…
И он полез на крышу дома. Почерневшая, сгнившая, ломкая солома под босыми ногами шумела, из неё клубилась пыль, будто по вороху пепла крался. За трубой крыша тесовая. Она зеленела лишайниковым мхом. По тесовому коньку Петька полз на четвереньках, сдирая коленками прошлогодний сухой мох. До скворечни осталось с метр, когда на него крикнули с земли, как на грача в огороде:
— Куда полез! Разбередишь крышу, проливать будет.
Кричал сосед Андрей Трофимович Крыльцов.
Петька послушался, дальше не полез. Сел верхом на трухлявый конёк крыши, поглядел сверху на соседа и без боязни ответил:
— Ваша кошка скворцов гоняет.
— Их нет. Скворцы в жнитво в полях жируют, — сказал Андрей Трофимович и погрозил пальцем. — Смызнёшь с крыши, как оладыш, шею сломаешь.
— Наша крыша меня не уронит, — храбро отозвался Петька.
— Смотри, с кривой шеей в армию не возьмут, — стращал сосед, но пальцем не грозил. Без толку пугать, мальчишка не боялся Крыльцова.
Петька глядел вдаль.
За высокими столетними липами, защищавшими колхозный сад от северных ветров, виднелись такие же серые крыши фермы, на току длинные, как соломенные стога, амбары, недалеко от тока кузница и стоянка неприхотливой техники: плуги, сеялки, бороны, косилки… За дорогой, отделяющей село от полей, желтела рожь. По ней ползали два комбайна. С другого края ржаного поля тянулся широкий коридор сжатой ржи, заставленный снопами. Там была Петькина мать.
— Не слушает, чертёнок. Принесёт беды Анисье, — ворчал сосед.
Петька, как только вспомнили о его матери, пополз назад. С повети спрыгнул на копну сена, которую стожил Крыльцов.
— Ой, какой молодец! — воскликнула бабка Любаша, мать Андрея Трофимовича. Она тут же тревожно ахнула и тихо добавила: — Господи, а если б на вилы наткнулся.
— Надеру уши, — припугнул сосед, попробовав изловить Петьку.
— Мои уши не лыко. Меня мамка не бьёт, — смело отозвался Петька, не даваясь в руки соседа.
— Откуда ей знать, что ты тут один выкамариваешь, — сказал Крыльцов, но Петьки рядом уже не было.
— Вылитый отец, а лютой весь в мать, — оценила бабка Любаша. — Андрюша, сядь на крыльцо, успеешь убрать сено, не торопись. Сядь, поговорить нужно.
Андрей Трофимович поставил вилы к стене дома, полой рубашки вытер потное лицо и шею, выпил кружку холодной воды, тогда лишь сел неподалеку от матери. Приготовившись слушать, он улыбнулся гадая: что скажет мать?
— За Анисьей ухаживаешь, а не понимаешь, она ж не одна, с Петенькой. Поласковей с ним. Давай ему вожжи, научи запрягать и верхом на лошади кататься. Пусть он к тебе привыкает. Ему не сладко, без отца растёт. День-деньской один дома. Видишь, зверьком глядит, одичал. Не послушаешь моих слов, то Анисья никогда в наш дом не войдёт. А придёт со своим Петенькой, глядишь, ещё ребятишки появятся.
Андрей Трофимович, слушая мать, покраснел от досады и стыда, что не сумел так же осмыслить и объяснить своё отношение к Анисье.
— Да, мать, ты права. У нас с Петькиным отцом до войны стычки были, ты ж знаешь. А вот сынка его подымать мне придётся.
— Неужто зло держишь? Пора его выбросить.
— Не зло, а так что-то, мутно в глазах и в голове. Вожжа под хвост попадёт… — не договорил Андрей Трофимович, отмахнувшись. Но заулыбался от доброго наказа матери. — Что ж раньше не подсказала? — с мягким укором сказал он, взявшись за работу.
Вечером пригнали стадо. Петька напоил козу Римку пойлом, которое мать «навела» утром, перед работой, загнал вместе с пугливыми овцами в хлев.
… В войну Анисья ходила по лесу, для ослабевшего сына собирала землянику. Забрела далеко и наткнулась на козу. Анисья гладила её по спине, с боков снимала клочки пуха, но коза не пугалась. Стоило Анисье нагнуться и потрогать соски вымени, коза метнулась в кусты. «Откуда она? Видно, гнали скотину от фронта, коза и осталась в нашем лесу. Эх, до первого волка…» — подумала Анисья. Она потянула козу за рога, та упёрлась передними ногами и ни с места. Анисья схитрила: потихоньку сошла с полянки на торную дорогу, а коза за ней. Возможно, чутьём угадала, что скоро освободится от молока. Соседи сбежались смотреть на козу, оценивали — Анисье повезло. По три литра надаивала от неё, козьим молоком и подняла Петьку на ноги. Коза оказалась домовитой, не блудила, со стада первой прибегала домой, словно боялась потеряться.
Почти перед самыми сумерками женщины друг за дружкой потянулись с поля, а в селе постепенно расходились по своим домам.
В руках Анисьи ворошок гороха.
— Ух, как в бездну канула, — вздохнула она, опустившись на лавочку у своего дома. — Одному не скучно? — спросила сына, потирая ладонью обцарапанные стернёй ноги.
— Мам, а кто первый у вас норму сделал? — в свою очередь спросил Петька, будто не слышал вопроса матери. Он теребил сухие гороховые стручки.
— Снопищи тяжеленные, гири и гири, но на работу нынче никто не скупился, — похвалила Анисья людей. — Убрать бы рожь в снопы до дождя, а там — не страшно. Колос в снопах, считай, что в амбаре.
Петька крутил в руках серп. От него пахло соком трав и ржи, словно приблизилось само поле.
— Мам, мне дядя Андрей хотел уши надрать.
— За что?
— Ихний кот скворцов весной гоняет от нашей скворечни. Заберётся на конец крыши и ждёт. Он напугал их, они жить не будут. Ещё за ласточками на карниз лазил. Дядя Андрей видел и ничего… Кота надо посадить на цепь, как собаку, — жаловался Петька.
Анисья прижала к себе сына и прошептала ему на ухо, отчего он поёжился, было щекотно:
— А самому кто велел по крыше лазить?
Когда она гладила его лохматую головёнку, рука слегка вздрагивала мелкой дрожью.
Ночью Петька проснулся от звучных шлепков падающей воды на пол. Он пригляделся: мать лила воду из кружки на руку.
— Проморгался? Полей-ка сразу на обе, — попросила Анисья и сунула ему кружку. — Что-то всё мычишь, когда спишь. Сны страшные снятся, да!
Петька спросонок покачивался, на руки матери не попадал водой. «Зачем она ночью обливает руки? — хотелось ему знать. — И про сон знает».
— От усталости руки гудят или к дождям заныли, — проговорила мать, словно догадалась о его мыслях. — Как провода от ветра ноют с вытьём, так и руки. Дождь сейчас ни к чему.
— Мам, я от мальчишек слышал: мы ночами pacтём?
— Нет, ты всегда растёшь, утром особенно, когда солнце встаёт. Петь, ты что мимо льёшь? Проснись, проснись, ну… Или сладкий сон досматриваешь? Тогда расскажи, — попросила мать. — Расскажи, а то забудешь.
— Будто дядя Андрей раскатал нашу избу по брёвнышку, а из брёвен сделал лестницу. Поставил её к облакам, меня под мышку, и стал забираться по ней, приговаривая: «Вот посажу Петьку на облако — и пусть улетает…»
В переднее окно дробно постучали чем-то твёрдым. Анисья вздрогнула. Она подолом платья торопливо вытерла мокрые руки и бесшумно скрылась в тёмных сенях.
У Петьки совсем пропала сонливость. Забыл и про сон, который начал рассказывать. Он вышел следом за матерью. Ночная тишина и предгрозовая духота воздуха обострили Петькину растерянность. Он присел к столбу ворот за старое колесо телеги с двумя шатающимися спицами и с робостью загляделся на яркие звёзды, которые были так близки, хоть рукой за них берись. Почудилось, что синее звёздное небо опускалось на землю, как живое…
Петька от матери слышал, когда однажды засиделись допоздна: каждый солдат, погибший на войне за Родину, превращается в звёздочку на небе и горит всегда, чтоб родные люди видели его.
Притаившись, Петька слышал биение только своего сердца. Ступни были горячи, будто сидел не на прохладной траве-мураве, а на пепле угасшего костра. И как нарочно, где-то совсем недалеко, прочертив светлую, как серп, дугу на небе, упала звезда. Петька вскочил досмотреть хвост падающей звезды за домом и не успел. «Звезда упала, потому что на неё некому смотреть», — решил он.
У телефонного столба фыркнула лошадь. Ворчливо переговариваясь, женщины усаживались на длинную телегу.
— Петя, не побоишься один спать? — спросила Анисья, вынырнувшая из темноты.
— Пусть к нашей бабушке идёт, — посоветовал сосед. Большой, широкоплечий и кряжистый, как комель многовекового дуба, Крыльцов, усевшись, перетянул свой край телеги, хотя за спиной сидели две женщины.
— Мы на ток собрались, до дождя провеянное зерно в амбары спрятать, — говорила, Анисья сыну. — Иди к бабке Любаше.
Петька притворно захныкал.
— Возьмём его на ток, там и поспит, делов-то куча. Не грудной. Малой, да мудрящий, не помешает, — опять сосед поддержал Петьку. Он легко подхватил мальчика и посадил к женщинам. Между ними было тепло, как в постели.
На току Петька со всеми вместе носил ведром зерно под соломенный навес. Гром громыхал за селом, будто попугивал людей, чтоб лучше работали. Петька сморился, присел на край вороха ржи и уснул. Андрей Трофимович на руках отнёс Петьку под навес, накрыл фуфайкой.
И в рассветный час Петьке приснился сон, который заставил его проснуться.
Очнулся и не сразу разобрался, где находится. Пахло дождевой влагой, мокрой землёй. С родников, из-под меловой горы, клубился и полз к полям туман, закрывая село.
Было прохладно, Петька ёжился и дрожал,
— Мам, мне сон приснился, вроде с тобой живём у Крыльцовых. Ты радостная ходишь, весёлая, — говорил Петька, семеня рядом с матерью. — А что, мою деревянную кровать с балясинками не возьмём? — спросил он, поверивший в сон, как в явь.
— Возьмём, обязательно возьмём, — успокаивала Анисья сына. Остановила его: на фуфайке, мешком висевшей на худеньких плечах, застегнула верхнюю единственную пуговицу.
— Мам, а у них печка другая: маленькая и без печурок для варежек, — говорил Петька своё. Молчание матери только раззадорило его. — Карниз у крыльцовского дома низкий, ласточки гнезда не лепят, а у нас каждое лето живут. И скворцы жили бы, ихний кот отпугнул.
— Дядя Андрей всё переделает, как ты велишь. А наш дом на заднюю избу пойдёт, — осторожно сказала Анисья, краснея.
— Да, дядя Андрей сильный: он ночью взял меня легко, как пустой горшок, и посадил на телегу.
В загустевшем молочном тумане у изгороди зернотока их ожидал Андрей Трофимович с подводой. Его широкое и загорелое лицо посветлело, когда к нему повернула Анисья с сыном.
Он отдал Петьке вожжи. Тот сразу принялся понукать лошадь.
Крыльцов и Анисья сели на разные стороны телеги. Прикоснувшись, ближе прижались спинами, словно поддерживали друг друга.