В конце сороковых в селе Троицком, несмотря на студёные зимы, парни и девушки, повзрослевшие без отцов, торопились пожениться.
В морозном воздухе, будто захмелевшем от свадеб, стоял непрерывный мелодичный перезвон поддужных колокольчиков. Когда колокольчики умолкали у невестиных домов, по улице рассыпались девичьи визги да басовитые голоса подвыпивших дружек и сватов, кои шумно рядились при продаже и покупке плотно закрытых ворот. Удачный выкуп растворял ворота, и голоса затихали.
Свадьбы взбудоражили село, вызвали людей на мороз. И без мальчишек не обойтись — сновали с сугроба на сугроб… Любопытные теребили на сбруе алые ленты и бантики, примеривались к запяткам санок (вдруг удастся прокатиться), а иной озорно качнёт упряжь за оглоблю, отскочит и с открытым ртом слушает выплеснувшийся из колокольчика звон. В разгар гуляния смельчаки добирались до порога избы, дверь которой изредка открывали настежь, настороженно глядели, как под дружный крик «Горько!» целовались жених и невеста. Пока гости хлопали в ладоши, подбадривая молодых, какая-нибудь жалостливая тётушка тайком совала двум-трём сорванцам по куску пирога со свадебного стола и выпроваживала.
Семилетнему Витальке Подушину однажды вместо пирога какой-то усатый дядька поднёс гранёный стакан с самогоном. «За что обидел сиротку? Ему бы поесть-покушать…» — постаралась за Витальку тётка в бордовом платке с длинными чёрными кистями. «Дак дал, чтоб отца помянул. Гляжу, на Микольку похож. Мы с его отцом вместе призывались. А что мальцу будет? Согреется, сопельки пропадут. Я с трёх лет начал тведать вино…» — с ухмылкой оправдался. «Мальчишке не до смеху», — сердито охладила тётка усатого. И, подхватив Витальку под локоток, чтоб не убежал, угостила его куском пирога со сладкой начинкой.
Село многолюдное, но Виталька всё равно почти всех знал в лицо, однако ни дядьку, ни тётку не признал — чьи они, поэтому он не обиделся, но после их перебранки сразу отпала охота смотреть свадьбу.
Он вспомнил недавнее материно рассуждение: после войны многие сельские мужики вернулись с фронтовыми друзьями, с коими в окопах делили сухари, табак, непогоду, потери и удачи… Приезжие погостили две-три недели, погуляли, попили самогону и… поминай, как звали, своя родина позвала. Но трое, сославшись на одиночество, остались навсегда: двое вошли в дома вдовушек, третий — бравый орденоносец, женился на шестнадцатилетней дочери фронтового друга.
Дома Виталька погрелся на русской печи, поел пшённой каши, сдобренной козьим маслом, и собрался к Нине Петровне Золковой. Она учительствовала в семилетней школе, заодно приглядывала за сельской библиотекой, которая от летнего пожара значительно убавилась и умещалась в одном шкапу. Чтоб не мёрзнуть в клубе, она перенесла книги в свою избу.
Мать сказала Витальке:
— Кошка не слезает с печи, а тебя и в непогодь не удержишь. Или не набегался? До её хаты (так Нина Петровна называет избу) версты полторы, обморозишь нос-то… Голландка протопится, наведаю учительницу, попрошу тебе книгу.
— Мамк, не ту принесёшь.
— А какой толк выбирать, коли все книги пройдут через твои руки.
— Нет, до всех далеко. Хочется посмотреть книги, что у неё в комоде под стеклом.
Он шёл по накатанной санями снежной дороге быстрыми шагами, хотя от холода спасал ладный полушубок, туго перехваченный ремнём с хромированной пряжкой. У него полушубков припасено ещё два, на вырост, кои отец пошил до войны, будто предчувствовал, что больше не придётся одевать сыночка.
Трубы задымили по второму разу. Виталька по дыму узнавал, какими дровами топили печи. Над своей трубой вился дымок лёгкий и сизо-серый, значит, мать затопила голландку сучьями и щепками.
Перезвон поддужных колокольчиков доносился лишь с конного двора, где распрягали свадебных лошадей.
Виталька не одолел с разбега крыльцо с двенадцатью ступенями дома учительницы, поскользнулся на льдистых снежных кочках и скатился кубарем. Встал, прочитал «Богородицу» и, спокойно ступая по концам ступенек, где лежал нетронутый снег, очутился у двери. Дотянувшись до железного кольца щеколды, вдруг заколебался: стучать или не стучать? У этой двери он всегда робел, точно торкался не книгу обменять, а как неуспевающий ученик учить уроки под наблюдением учительницы. Были случаи, спрыгивал с крыльца и уходил ни с чем.
Виталькины дружки, равнодушные к книгам (иные и в учебники не заглядывали), его любовь к чтению поощряли просьбами пересказать прочитанное. Он с удовольствием пересказывал, мало того, и своё прибавлял.
От его толчка сенная дверь отлепилась от косяка и, повиснув на верхней кованой петле, нижним концом тупо ткнулась в щелистый пол. Придерживая её, Виталька протиснулся в сени. Под избяной дверью, куда падал уличный свет, бугорком лежала древесная кора вперемешку с сухими стеблями полыни от растрепавшегося веника.
«Этот мусор сжечь бы в голландке», — по-хозяйски прикинул Виталька.
Он рывком открыл избяную дверь и перемахнул через порог, заложенный тряпьём. Крутые клубы холодного воздуха, опередившего его, исчезли у натопленной печи с плитой, у которой стояла хозяйка.
Виталька, как всегда, робко и тихо, сказал «здравствуйте».
Нине Петровне было не до него: с пугливой оторопью в глазах, в коих искрилась и радость, она ладонью гладила свой бугристый живот и вслух считала толчки ребёночка. Дугообразные чёрные её брови то выпрямлялись, то взлетали… смуглая кожа лба покрывалась то частыми морщинами, то редкими.
Витальке вспомнились материны слова: «У Нины живот подпирает грудь, знамо — сыночка принесёт».
Не убрав руки с живота, она промолвила:
— Слава Богу, мой успокоился. А, подружкин, радость моя, книгочей, явился.
— Да, — подтвердил Виталька, сняв шерстяные варежки.
— Книги в сенях, на ларе, поройся один. — Обняла и прижала к себе Витальку, не побоявшись холодного верха полушубка, поцеловала в щёку и продолжила говорить с весёлыми охами: — Ох, родёвый! На печи со сверчками в догонялки бы играть, у тебя одна нужда — книги. С ранних пор любишь и ценишь печатное слово. Отдушину нашёл на всю жизнь. Ох, а я в девчонках была рассеянной, несобранной и глупенькой. С замужеством задержалась. Мама твоя, Виталя, мне ровесница, а ты вон какой… Моё же сокровище вот пока где. — Она со светлой улыбкой (губы вытянула трубочкой) похлопала ладонью по своему животу.
Ласковая встреча приободрила Витальку. Прежде чем выйти, он бегло подсчитал на двери заиндевевшие шляпки болтов, державшие кованые петли, белеющие, точно начищенные до блеска пуговицы на солдатской шинели. И по душистому запаху папиросного дыма догадался: в доме гости.
Сенную дверь Виталька приоткрыл пошире: уличный свет упал и на ларь. Толстые книги с твёрдыми обложками прикрывали белую муку в ларе от снега, коего с худой крыши надувало в метель. Полистав несколько книг, словно убедиться — на самом ли деле добрался до них, неожиданно заметил бумажную труху в корешках.
«Эх, мыши прогрызли, — пожалел он. — На мельнице мелется, мелется… А здесь мука появилась недавно, а то б серые разбойники не покрошили книги», — подумал. И вспомнил, как на днях мать рассчитывала: «Белой мучки осталось пуда два. Сохранить бы до Масленицы — на блины, да до Пасхи — на куличи. Поживём, сынок, на каше, на картошке, на квашеной капусте и на грибной похлёбке… Семечки поклюём».
Виталька стряхнул с двух-трёх книг муку над ларём, потом торопливо всунул их под шубнячок.
Отворилась избяная дверь, вышел высокий, с вихрастым чубом мужик. Придерживая за полу шинель, накинутую на голые плечи, он проскочил во двор. Оттуда крикнул:
— Наверное, без разбору читаешь, что под руку попадёт. Помочь подобрать чтиво?
Мужик, напевая под нос, возвратился со двора. От него пахло душистым табаком и самогоном.
— Ликуешь, братец, что скворушек весной на скворечнике. Начинай-ка с Пушкина, — посоветовал он, словно спросонья, потирая своё худощавое лицо. — Слыхал такое: «Где б ни ждала моя могила, везде, везде в душе моей благословлю моих друзей»?
Виталька мало общался с мужиками, рос под ласковой опекой родных тётушек и материных подруг — солдатских вдов, поэтому близкий говор незнакомого мужика слушал с цепким вниманием. Да и в доверчивой приветливости незнакомца почувствовал жалостливость, словно мужику было известно, что его отец пропал без вести.
Сразу вспомнились свои вопросы матери и её ответы: «Мамк, что такое вдова?» — «Ну, сынок, дотошный какой. — Мать глубоко вздохнула. — Когда в доме нет папки, значит — мамка вдова». — «Мы же с тобой вдвоём, а зачем меня все жалеют и называют сироткой?» — «Какой бы сильной и ловкой ни была мамка, но мальчик без отца и есть сиротка», — ответила.
Мужик затормошил Витальку и удивлённо заговорил:
— Братец ты мой, неужто напугался? Оцепенел-то. А мы там гадали-думали, мальчуганы храбрее нашего. Если чуть похвастаться — меня страшились немцы да фронтовая смертушка.
— Я не из пугливых, — смело признался Виталька. — Нина Петровна подарила мне за успеваемость сказки Пушкина. Маленько знаю наизусть. Правда, мамка уверена: лучше читать божественные книги, заучивать молитвы, денно и нощно повторять и петь их — вслух и про себя.
— Так, так, так… — словно подбадривал мужик. — Согласен: учёба даётся лишь смелому. А книги божественные-то имеются?
— К сожалению, бедны. Но мамка наизусть все молитвы знает. У неё голос певучий — дискант. Духовные песни поёт со слезами, когда я ей подпеваю. Откуда слёзы берутся?
— Надеюсь, слёзы не горчее калины? — спросил мужик, боясь сбиться на допрос. — Знаешь, братец, сказки называются сказками для прикрытия, на самом деле в них сокрыт спор поэта с царём-батюшкой. Пушкину ведь не всегда доводилось бывать в царском дворце. Хотя Александр Сергеевич тоже царь, но царь русского Слова.
— Какой я «братец»? Не пойму. Родные тётушки называют братцем старшего брата моего отца, — недоумевал Виталька.
— Ладно, не обижайся. Фронтовую привычку и в бане не отпаришь, — повинился мужик. — По поводу святых книг — молчу, душой не дорос. Когда мне было чуть побольше годков, чем тебе, захотелось сделать из решета ледянку. Здешние ребятишки на таких же скатываются с горки. Катишься, катишься на ледянке, а она кружится, кружится… В сарае бабушка приспособила старое решето под куриное гнездо, сажала клушу, чтобы цыпляток вывести. В ту пору нас разорили, а куры разлетелись. Выбросил подстилку из гнезда, а на дне — книга божественная, как ты не скажешь. Не попользовался ею. Мать отдала находку бродячему попу, печи клал. Потом на фронте слушал одного ретивого псалмопевца. Не случайно оба вернулись невредимыми.
Виталька поднял глаза: подкупило добродушие мужика.
Он то ли зябнуть стал — встряхнул плечами, оживился, взял в щепоть муки и, растирая её двумя пальцами перед Виталькиным носом, пропел: «Хлеб наш насущный дашь нам днесь». — И примолк, уверившись, что мальчик продолжит молитву.
— Божий хлеб — не мука, — сказал Виталька, как обрубил.
Мужик смутился и подумал: «А матушка у него умна».
Он зачерпнул ладонью муки и, покачивая руку, точно взвешивая, расхваливал:
— Смотри, мучка белее первого снега и цвета яблони. Пахнет полем, знойным ветром и камнем жернова…
И сам понюхал: кончик носа побелел от муки. Виталька не рассмеялся. Он нахмурился и, точно в школе у классной доски, чётко сказал:
— Мы пололи ржаное поле. В жнитво собирали колосья.
— Похвально, похвально… во всё вникаешь, — задобрил мужик, озарив своё коричневое лицо лучистой улыбкой. И, неожиданно для себя, спросил: — А слышал ли ты что-нибудь о гарнцевом сборе? — Но, опомнившись, что похожими вопросами вполне смутишь и взрослого, задумался. Не зря же мальчик оцепенел, будто скомкался. Наверное, ворохнулась задумка убежать, благо сенная дверь полуоткрыта. Мужик легонько подтолкнул Витальку поближе к ларю и принялся горстями совать муку в его карманы с таким сноровистым усердием, что шубнячок в плечах затрещал по швам. Мало того, мужик не без гордости вслух вспомнил: — Мой батя на своей мельнице за помол брал по четыре фунта с пуда. Вода, мол, сама собой течёт — падает на лопасти мельничного колеса. Божий дар. Хотя отцова дешевизна кое-кому вставала поперёк горла. — Когда мужик вдобавок стал кулаком уминать муку в карманах, Виталька отсунул его руку, отступил на шаг, не дался. — Бери, не тушуйся. Чужое долго не лежит, на ватрушку хватит, — приговаривал, успокаивая. — Не бойся, своё даю. Напрасно, что ли, летом на комбайне с пылью и половой в жмурки играл.
— Чужим куском не наешься, — вспомнил Виталька материно присловье.
— Ух, какой колючий! А карманы весьма глубоки… — в ответ подметил мужик.
Виталька вздрогнул от мягких толчков в спину. Он локтем плотнее прижал книги под шубнячком. Нина Петровна в накрывной шале на плечах (подарок Виталькиной матери) стала сбоку и с обидой сказала:
— Капитан Баринов, ославить эвакуированную проще пареной репы.
— А хвасталась: привыкла, — напомнил капитан. У него пропала живость и удаль, застыл с мукой в кулаке.
— Кому бы другому набивал карманы — простительно. Это же Аниськин сынок! Рассказывала ведь: я в сорок первом от немца бежала в летней одёвке, в Троицком появилась в туфельках на высоком каблучке, в чулочках да в платьице, а на дворе снегу по колено. Его мама колдовала над моими обмороженными ногами, подсказала ходить летом босиком… Устроилась учётчицей, с саженью, голопятая, бегала по мягкой пашне, по стерне, по траве, на прополку ходила. Анисья научила затевать хлебы, пресные пироги печь, лапшу катать и тоненько нарезать… прясть и вязать… Роднее сестры! — Чёрная коса, собранная в тугие кольца на затылке Нины Петровны, выскользнула и своей тяжестью повела голову назад.
— Если неотступно обязана ей, так почему не уделить мучки? — спросил капитан, бросив из горсти муку в ларь.
— Ох, хлеб, взятый исполу, бедовый. Подруге лучше дать пуда два в мешке. — Она поправила на Витальке сбившуюся баранью шапку и с перевалкой вошла в избу.
Баринов плотнее накинул шинель и, ворча, что мука — никакая не «исполу», принялся опоражнивать Виталькины карманы.
— Тётя Нина права! Вдовушки горды! Ты, Виталя, книжки читаешь, умный мальчик, поймёшь, почему неловко получилось. Вдруг мама спросит: где взял? — Опешивший Виталька молчал, так как рад был освободиться от подарка. — На Нину Петровну обижаться грех, со всех сторон осиротела: брат, сестра, отец, дядья… на войне сгинули, в партизанах. Зову её на родину, не едет. К вам прикипела!
Виталька не дождался того, когда капитан Баринов до дна опорожнит карманы, выскочил на крыльцо. Не дорогой пошёл, а вбежал на сугроб. Ноги не проваливались, лишь подошвы подшитых валенок оставляли чёткие следы. На задах своего двора он вывернул карманы полушубка и вытряхнул мучную пыль, которую ветерок разносил по волнистым сугробам.