За два года до войны Илья Назаркин, словно предчувствуя беду, из своих дружков сколотил плотницкую артель, в которую вошли: Григорий Васюков, Фёдор Чертихин, Петруха Шарков (пропавший без вести под Ростовом-на-Дону), Михаил Канищев (столяр, плотник и архитектор-самоучка. Из-за косоглазия на фронт не попал, но сполна поработал на танковом заводе) и Николай Ополенов (форсун и балясник, добродушный здоровяк, коего за три подбородка звали дедушкой Крыловым). Забегу вперед: с войны вернулся только Григорий Васюков.
К еле дышащему бывшему барскому дому, где помещалась школа-семилетка, они навозили от недавно поднятого коровника оставшиеся брёвна и пиломатериал. Кое-что прихватили и от своих дворов. Стучали топорами по утрам, до колхозной работы. В артель они втянули и своих жён. Правда, Илюшина жена, Нина, заотказывалась помогать по причине щепетильного слуха об её муже, который будто бы спознался с белокурой немкой Анной, директрисой школы.
В обновлённой школе директриса поработала лишь два учебных года. В августе сорок первого её вызвали в район, откуда она не вернулась.
Испугавшись вызова, а она ждала его со дня на день, Анна, словно в беспамятстве от страха, ничего с собой не взяв, пошла в район кратчайшей лесной дорогой, на которой нечаянно повстречала Илью Назаркина с возом дров. Она сбивчиво рассказала ему о вызове в район.
— Увидал тебя налегке, обробил: не случилось ли что со школой в такую жарищу? — сказал Илья.
Ему не понравился этот спешный вызов, ведь всего три дня тому назад Анна была в районном посёлке. Вся суета связана с начавшейся войной с Германией, иначе бы немку не потревожили. Он проворно свалил дрова в кустах орешника неподалёку от торной дороги и повёз учительницу в район.
На самом глухом отрезке лесной дороги, где лужи от первых летних дождей не просыхали до самой осени, Анна приникла к Илье и попросила повернуть лошадь в чащу. Опьянённые обоюдной лаской, они не заметили, как солнце подкатило к зениту. Полуденный ветерок загулял по густым кронам берёз и по разомлевшим листьям липняка. Пора было трогаться.
До поселка доехали молча, правда, Анну колотила знобящая дрожь, хоть и прижималась к Илье. Мало того, она по-детски всхлипывала и шмыгала носом.
У окраины поселка Илья губами коснулся её заплаканных глаз и пообещал дождаться у леса. Сам свернул на луг, на коем расслабил упряжь и пустил лошадь пастись.
У Ильи в ушах стоял всхлипывающий плач Анны. Он всегда чувствовал себя виноватым перед ней, когда она ни с чего заголосит и заобнимает его, словно в последний раз… Давно бы пора оставить Анну в покое — её, себя и собственную семью не мучить. Да и от бабьих пересудов некуда было деться. Однажды оба услыхали о себе «вострую» шуточку из уст лихого пятиклассника Сёмочки Чертихина. Илья просил Анну не сердиться на мальчишку, который-де по глупости повторил бабьи пересуды. Она расстроилась до припадка, а очнувшись, продержала Илью до полночи.
На лугах Илья прождал Анну часа два. Её задержка показалась подозрительной и неясной, хотя нынешнюю любую неожиданность можно было приписать войне.
Он привёл в порядок упряжь и поторопил лошадь к дороге. У посёлка поравнялся с Аниными подругами-немками, кои учительствовали в соседних сёлах. Они несли туго набитые чемоданы и саквояжи. Угрюмые и усталые их лица, несмотря на жару, побелели белее белых платков, коими были повязаны головы.
— Никак, в дальнюю дорогу собрались? Не трогались бы, девоньки, с насиженных мест, война… Садитесь, лошадь подвезёт, — сказал он по-немецки.
— Анна без вещей ушла, что ли? Вы подвезли её? Мы заходили в вашу школу, — по-русски отозвалась курносенькая. Она, посчитав по-немецки до трех, подняла чемодан на телегу. За нею и подруги поставили поклажи.
— Что за нужда вас гонит? На носу учебный год, — спросил Илья.
— Нам позавчера сказали… — заикнулась было тихонькая блондинка, но от угрозы курносенькой замолчала.
— Сами ничегошеньки не знаем, точно в тумане. Придём — скажут. Вам спасибо, хоть вещи довезёте, — буркнула курносенькая.
«Ах, строга и остра на оба языка, но Аннушке подчиняешься», — подумал Илья.
Он больше не теребил немок наивными вопросами, так как вспомнилось Анино шептание в лесу о каком-то массовом выселении немцев. Не зря её подруги спешат с поклажей. Потому Анна и не вернулась к нему на луг.
…С её подругами он познакомился год назад у Анны. Они поставили самовар, накрыли стол, после пили чай и тихо пели песни — свои и русские народные. Однако Илья заметил, что Анну тяготили гости, которые (от неё же слышал) не принимали всерьёз её любовь к нему, осуждали за связь с русским, будто своих нет. Она куда-то выходила, долго не возвращалась, потом появлялась и снова исчезала… что-то делала по дому, хотя с делами могла управиться в другое время. В общем, оставляла его наедине с подругами, мол, как хочешь, так и выкручивайся…
Стоило Анне в очередной раз выйти, Илья похвастался, что умеет сносно балакать по-немецки. И увлёк гостей в классную комнату с просьбой послушать его.
Они с удовольствием согласились.
Крошащим мелком он на доске написал по-немецки стихотворение Лермонтова «Горные вершины» (из Гетё) и, коверкая слова, мешая немецкие с русскими, прочитал стихотворение с запальчивым выражением, точно школьник.
Анины подруги выслушали Илью с насмешливыми перемигиваниями и гримасами. Заметив же в дверях смутившуюся Анну, они нахмурились и уставились на хозяйку с выжиданием то ли её слёз, то ли окрика оставить одну…
— Ишь, научились у русских ходить по гостям и распивать чаи! И ни тени вины на лицах, — проворчала Анна, не скрывая обиды на лукавое перемигивание подруг. Она приникла к Илье, дав волю своим близким слезам.
Вечеринка скомкалась, даже весёлое начало не в счёт. И подруги разошлись.
Илья разыскал Анну в кассовом зале станции. Она и другие немки, прибывшие по вызову, были закрыты в здании вокзала. Возле единственного окна, забранного кованой решёткой, озабоченно прохаживался знакомый Илье милиционер.
С солнечной стороны Илье хорошо было видно изменившееся за два часа разлуки лицо Анны. Под её глазами залегли синие пятна, а веки от слёз стали малиновые. Щеки опали, губы потемнели.
Анна улыбнулась Илье точно такой же доверчивой улыбкой, с какой встречала его на высоком крыльце школы. В открытую настежь створку окна она второпях шепотом сообщила Илье, что немцы должны собраться здесь до вечера, а ночью отправят их за Урал. Сославшись на прохладу в старинном кирпичном здании с метровыми стенами, Анна пожаловалась на озноб.
Илья понимал, что в её ознобе повинно не старинное здание, а внезапный испуг перед неизвестностью и, может быть, смертный страх… Он сбегал к подводе за своей поношенной, но тёплой суконной курткой.
Анна без оговорок взяла куртку и ловко накинула себе на плечи. И тут же решила выпросить её на память. Она через широкий подоконник обеими руками хотела дотянуться до Ильи, но, увидев приближающегося к окну милиционера, отдернула руки.
Илья вполголоса спросил у милиционера о сроке отправки поезда с немками. Оказалось, для них подготовили один вагон, а вот в какое время подцепят к попутному поезду — известно Богу и начальнику станции. Время военное. Однако милиционер проговорился: подобные-де грузы со станции исчезают ночами.
«Выходит, не первый вагон с народом?» — робко подумал Илья. Ему пришла мальчишеская мысль: выкрасть бы Анну, спрятать в лесной деревушке у тётушки родной. Чёрные дни минуют, тогда и выйти…
— Тянусь, тянусь… Ох, дотронуться бы до тебя, Илюша, глядишь, поскорее бы согрелась, — слёзно упрашивала Анна.
— Терпи, сейчас все прощаются, — нескладно успокаивал он. И сам дотянулся до её горячей руки. У Анны от слёз заблестели глаза. «В своих слезах она любое горе потопит. А Нина и от горькой обиды не проронит слезу. Что это я? Жена все слёзы выплакала тайком», — подумал.
— И людей жалко, и я думаю о нас с тобой, — опустив глаза с опухшими веками, проговорила Анна. — У русских так: как все, так и мы. И в том русские находят счастье и спасение.
Илья кивком показал двум немкам, чтоб отошли от Анны. Когда те с оглядками удалились, он сказал:
— Потому, Аня, немец проиграет затеянную бойню. Вот попомнишь мои слова, если будем живы.
— Илюша, да поможет тебе Бог. Обо мне помни. Хорошо, что мы внезапно расстаёмся, может, навсегда, а в таких случаях, как в горячке, можно наговорить всякого, даже бредового. Признаюсь: ты осчастливил меня своим вниманием в самые тяжёлые минуты. И заботился обо мне, точно о сестре, а потом… Хотя, конечно, свою семью держал в унижении… Вот за то, что встала впереди твоей Нины, прости, тут я виновата. За грех и наказывает Бог, — смущённо глядя на Илью, сбивчиво высказала Анна. Похоже, она не надеялась на возврат тех счастливых дней, украдкой прожитых с ним, и душу настраивала на расставание…
Илья тоже засмущался, будто впервые услышал Анино признание.
— Аня, горько прощаться, но мне лучше поторопиться за твоими вещами, — с напускным холодком сказал он, хотя и знал, что своё смущение не удастся скрыть перед впечатлительной Анной. — Скажи, какие самые нужные вещи привезти? Могу собрать до последней ниточки, да боюсь, в дороге замучаешься с сумками. В пути и иголка тяжела. Правда, ты сильная, выносливая… Твои подруги несли по одному чемодану. Или у них поменьше платьев? Все твои наряды помню. Не молчи, а то не успею спылькать туда и обратно до заката, — поторопил он больше себя, чем Анну.
Его затея — привезти её вещи, не обрадовала Анну, точно она не нуждалась в них. Ей желалось одного, чтоб Илюша никуда не уезжал и стоял у окна, поэтому она беззвучно плакала и страдальчески глядела на него.
Когда же он напомнил, что привезёт ей самые необходимые вещи, Анна построжела и наказала ему не забыть альбом с фотокарточками.
— Никак не могу взнуздать своё смятение. И слёзы не впрок. Илюша, прости за слабость, расстраиваю тебя. Вдруг не успеешь привезти мое имение? Останься, не оставляй меня, проводи… — упрашивала Анна, утирая платочком мокрые осунувшиеся щеки.
***
Время в запасе имелось, но Илья поторапливал лошадь. Его тоже, как и Анну от страха, прохватила знобкая дрожь.
— Погрешил, погрешил… Ничего, искуплю молитвами да злой смекалкой на войне. Ах, гады!.. — прокричал Илья.
Последние дни он думал отстать от Анны, потому что частенько натыкался на укоряющий взгляд старшей дочери, в глазах которой помаленьку скапливалась девичья ревность… Боялся, как бы его затянувшийся роман с Анной не помешал дочке в учёбе.
Однажды, точно догадавшись об опасениях Ильи, Анна с похвалой отозвалась о дочери, которую и прежде хвалили за учёбу. Потом Анна пообещала устроить её в среднюю школу соседнего рабочего посёлка, а после десятилетки сама-де повезёт Машеньку в университет.
Илья не поверил Аниным похвалам и обещаниям, мол, наговорила в угоду ему. И тогда же он попросил Анну не нахваливать дочку при людях, иначе девочка возгордится и ослабит учёбу. Либо поймут, что любовница намеренно потакает девочке.
— Илюша, зря не веришь ни мне, ни дочке своей, ни нашей… — недоговорив, возразила Анна. — Понимаю, тебе труднее и больнее моего, ведь близкие люди осуждают больше тебя, чем… С меня взятки, как говорится, гладки. Не успею отъехать за околицу села, то на другой же день твои близкие и земляки позабудут рыжую и худенькую немку… А тебе здесь вековать. Можешь не навещать, не обижусь.
— Аня, обиделась. Или насовсем собралась покинуть меня? Не обещаю, пройду ли мимо… Разве изнутри запрёшься и не пустишь, — сказал Илья. Он мял небритый подбородок.
— Дверь, может быть, от тебя запру, но душу, сердце… — Анна отстранила его руку от подбородка и сама ладонью потёрла колючую щетину.
— Соскоблю, соскоблю… Прости за неряшливый вид, — повинился он.
— Твоя дочка пугает меня своей чуткостью, но не сердится, вроде девочке не за что упрекнуть директрису.
— И отца тоже, — вторил Илья.
— Илюша, я не навязывала ей своё внимание, ко всем детям одинаково отношусь, хотя порою готова обнять и расцеловать её пухленькие щёки. Как-то девочка сама подошла ко мне с просьбой поговорить с нею по-немецки. Даровитая она у вас.
— Аннушка, — порывисто прервал он её. — Ты, наверное, толковый педагог, вот и заметила у неё дар Божий, мало того, пытаешься развить… А мне дочка дорога всякая! Знаешь, в соседнем селе был мельник, хозяин водяной мельницы — Василий Ошкин, так к нему везли зерно на помол со всей округи: и чуваши, и мордва, и татары… Научился балакать по-ихнему, понимал…
— Илюша, опять вспылил, — напомнила Анна. От обиды кое-как удержала слёзы. — Дочка твоя подходит ко мне с вопросами, на которые я обязана ответить. Не стану же отгонять девочку со ссылкой на головную боль. Она чуткая в тебя, а может, в мать. Девочке хочется учиться. Пока не встречала таких учениц, увлечённых учёбой. Дала Машеньке немецкие книги, пробует переводить. Не замечал? Наше дело — не мешать, а помогать. Как видишь, не получается. Я порою, Илюша, знаешь, как думаю? Нина твоя терпеливо переносит обиду, наговоры сносит разумно, тактично, потому и меня ни разу не упрекнула, будто не от её каравая откусываю. На мать глядя, думаю, и Машенька спокойна, будто ничегошеньки не происходит с нами. Своим поведением обе горше стыдят меня, чем чужие люди сплетнями. Ох, лучше бы стёкла побили. И по тебе замечаю: Нина потихоньку отвоёвывает у меня своего заблудшего муженька.
— Ну, раз Машенька не отстаёт от учёбы, то… — Илья рассерженно отмахнулся.
Тогда ему пришла странная мысль: если бы у него вместо впечатлительной дочери был сын, то не пришлось бы раскаиваться в своей близости с Анной.
Родственники бранили его за Анну. Родная тётушка Прасковья стращала Илью Аниными страстными и бездонными, точно омут, глазами, в которых-де любой мужик утонет с головушкой. И не успеет позвать на помощь. Белокурая немочка обворожила ласками, будто простодушного или блаженного, лишь бы не остаться одинокой. Волей-неволей разбивает русскую семью… И молодым мужикам подал дурной пример, кои бессовестно заглядывают в глаза молоденьким Аниным подругам.
***
Зимой Илья вставал рано. Он легко одевался, зажигал фонарь и выходил во двор убираться. Фонарь вешал на кованый гвоздь среднего дубового столба, и желтоватый свет, точно ощупью, растекался в уютном дворе, проникал и в дальние углы. Прежде чем взяться за вилы, Илья вскидывал взгляд на Анино окно второго этажа школы.
Именно в эти минуты Анна зажигала лампу и ставила у окна.
После утренней уборки Илья неспешно входил в заднюю избу, где на столе ждал завтрак. Но к столу он не торопился, сначала садился на приступок покурить.
Нина сгоняла мужа с приступка вещим присловьем:
— Больно-то не рассиживайся на приступке, а то рано овдовеешь.
Илья послушно пересаживался на высокий избяной порог.
Нина и с порога сгоняла мужа.
— Спина мокрая, у двери продует и простынешь.
Илью удивляли женины уместные замечания о двери задней избы, в которую не процеживался холодный воздух и в студёные зимы. И всё же в её намеках он улавливал насмешку. Дверь помог сколотить Михаил Канищев, бывший Нинин ухажёр, а Илья при гостях простодушно похвастался, будто входную дверь из досок сороковок сбил он сам. О той давнишней промашке он позабыл, а жена частенько напоминала.
После завтрака Илья вставал из-за стола со словами:
— Не ел — не мог, поел — без ног.
Нина сразу обидчиво поджимала пухловатые губы, повинно опускала голову и до выхода на колхозную работу молча довершала утренние домашние дела.
***
Однажды Илья с неделю не заглядывал к Анне. При встрече она выговорила:
— Илюша, не покончить ли с нашими воровскими свиданиями? Вижу и чувствую, тебя терзает вина перед Ниной, вот и жалеешь, что спутался со мной. Так выходит, что жалеешь и жену и меня. Обязательно ли тебе искать у другой женщины сочувствия, чтобы избавиться от собственных тревог?
Тогда он, точно ужаленный пчелой, выскочил из комнатки, оставив за собой дверь открытой. Хотя через минуту Илья успокоился, потому что её мудрёные рассуждения, похожие на эти, слышал не раз. Правда, резанули по душе её слова — «спутался со мной», кои никак бы не хотелось услышать.
Илья боялся привыкнуть к Анне. Ведь любил же он незабвенную Нину, когда-то приветливую и весёлую девушку, хотя годы спустя, что удивляло его, потускнели чувства к ней, как потускнел самовар, подаренный им на свадьбе, который Нина чистила только перед большими праздниками. Его иногда смущала Нинина ловкость затушёвывать при людях, особенно при гостях, собственное безразличие к нему — неожиданным весельем, радушием и хохотом. В армии он не находил себе места: тосковал и горевал о крохотной дочке и о Нине, не отвечающей на его письма. Сослуживцы, закоренелые холостяки, подшучивали над его страданиями. Илья кидался на них с кулаками, кое-кому изрядно попадало, но чаще оказывался битым сам. Он злился и на женатых, кои либо отмалчивались, либо отмахивались от пустых шуточек словоохотливых сослуживцев, точно ребячьи насмешки не задевали их самолюбие, хотя тосковали о молодых женах, о семьях не менее, чем Илья.
Однажды близкий товарищ признался ему:
— Цветок расцветает с приходом весны, а женщина и увядает и расцветает только рядом с мужчиной.
***
В лесу Илье бросилась в глаза свежая колея от колес. Вспомнилось: они после полудня выезжали из чащи. Анна потом сидела, уткнувшись ему в спину, и лила горькие слёзы, точно прощалась с ним или оплакивала всё то, чем они жили два последних года.
Илья попутно погрузил сброшенные утром вершинки и сучья осины. Дома дрова свалил прямо во дворе, так как жена сама отворила настежь ворота, что прежде она никогда не делала. Он хоть волновался и торопился, но держался спокойно. И молоко из глиняной кружки выпил неспешно, будто после бани. И на глазах жены неторопливо сел на телегу, спокойно потянул на себя веревочные вожжи. От него не ускользнула перемена в жене. Бывало, она уходила в дом сразу же, а нынче провожала его с крыльца. Может, Нина узнала о выселении немки?
«Да, Анна права, когда говорила о терпеливости Нины: не устраивала скандалов, хоть товарки и нас мучали. Оберегала детей от лишнего шума, помалкивала и ждала, когда одумаюсь сам, без подсказки. У порога — новая печаль: на днях, чай, и моих годков призовут на фронт», — подумал Илья.
Он хотел было сказать жене, чтоб скоро-то не ждала его, но, припомнив, что никогда не предупреждал Нину о своей задержке на работе или где-то в другом месте, Илья вдруг напуганно, точно в бреду, шепотом заповторял: «Господи, прости мне грехи…»
Нина с крыльца спросила Илью:
— Что долго пропадал? Или в лесу бегал за лисой?
Показав на лошадь, Илья объяснил:
— Пока готовил дрова, а она ушла. Чай, кто-нибудь с озорством увёл. — Илья весь день не курил, а своим кашлем вроде бы одернул себя за лживые ответы, к которым привык со дня близкого знакомства с Анной.
Нина поверила мужу, но взгляд её был ускользающий, словно она тоже скрывала какую-то тайну о нём, да приберегала её, чтобы заранее не расстраивать мужа именно в эти минуты и часы, когда он занят важным для себя и для немки делом. Прежде она злилась на мужнину доверчивость и простоватость, из-за чего, как ей казалось, он и связался с немкой, не опасаясь последствий, потому между ними и вспыхивали ссоры лёгкие и незлобивые. Сейчас же, когда он больше был озабочен судьбой директрисы, чем семьёй, Нину смешила его уверенность в своей безгрешности.
***
Сложив в мешки Анины вещи, Илья завернул к Васюковым. Они истопили баню, и Григорий, друг Ильи, парился.
— Вера, Веруня, — обратился Илья к жене Григория, — не суббота, а ты прокурила баню. Зачем? Завтра родительский день, что ли? Ах, перед Успением! — От Ильи, взволнованного воровской спешкой при укладке Аниных вещей, всё равно не ускользнула бледность Вериного лица. Об её глазах он сначала подумал, что они раскраснелись от банного дыма, но баня протопилась час назад. Вера встретила Илью озабоченным и хмурым взглядом, словно было не до гостя.
— И Нина нагрела баню, — сказала Вера. — Зайди в избу, подожди. Только что относила Грише квасу. Он допарился, сейчас придёт, — пригласила она. Голос её, приглушённый усталостью, иногда срывался на хрип.
Прежде чем войти в дом, Илья в Анином альбоме, который лежал сверху, выбрал её самую удачную фотокарточку.
К нему бесшумно подошёл раскрасневшийся после парной Григорий. Из-за спины друга он увидал Анину фотокарточку, и ему стало ясно, чьи вещи лежали в мешках. Григорий был крупный увалень, да и жена под стать ему, потому казалось, что на всех малорослых людей они смотрели с забавной снисходительностью, точно на детей.
— Из-за немочки пропадёшь… Запротоколировать бы со свидетелем, а то скажут, выкрал вещи, — кивнул Григорий на мешки и поздоровался с Ильей.
— Ах, теперь поздно писать, — отмахнулся Илья. — Гришенька, с легким паром! Пойдем в избу, а то народ глазами жжёт. На всех не угодишь, — хорохорился Илья.
В доме Илья передал Вере Анину фотокарточку с просьбой сохранить, никому не показывать и не рассказывать.
— Вон как сладко полюбил, — удивилась она, поняв, что шутка не получилась. Фотокарточку взяла бережно, но взглянула на неё вскользь.
— Вера, моя песенка спета. Не нынче-завтра призовут на защиту родного Отечества. Но-но, не робей, Гришу и не царапнет, под звездой народился.
— Откуда знаешь? Ты ведь чуть постарше, — обронила Вера.
Илье почудилось, что Вера постарела. Хотя и прежде она выглядела постарше своих подруг, пусть и жила счастливей их. Наверное, последние дни горько думала о Грише, ночи не спала…
— Мне, совкому, обратная дорога заказана, — откровенничал Илья. — Жена хороша, а польстился на иностранку. Признаться, со слабой душой невозможно всех разом полюбить, а сунулся… Потому и на высшее начальство грешу: проморгали границу, а отбиваться нашему брату. Испугались оставить немок с нашими добрейшими бабами. Сгуртовали их, как овечек, и надумали отправить за седой Урал. Край знакомый, валял там валенки.
— Илья, не нашего ума дело, как верха проморгали, — остепенил его Григорий. — Достоинство твоей немки в том, что от неё духами пахнет, — язвительно добавил.
— Ух, за Нину стараешься, — не обиделся Илья. И, повернувшись к Вере, с мольбой в глазах, хоть в том и не было нужды, попросил: — Вера, удели взаймы каравай хлеба? Если не пекла нынче, хоть вчерашнего половинку? Анне в дорогу. Она прибежала на станцию без всего, оплошала и исплакалась.
— Она не о вещах плачет, а о тебе, — озорно заметил Григорий, перемигнувшись с женой.
Илья, пропустив мимо ушей колкость друга, настойчиво выпрашивал хлеб, точно сомневался в Вериной доброте, чем и рассердил её.
— Нина испечёт, принесешь должок сам. А не успеешь, так после войны… — наказала она.
— Вера, Веруня, не обижайся. Ах, судорогой сведи их, на взлёте бьют нашего брата. Варвары! — Илья ругнулся. И, окинув хитроватым взглядом присмиревших хозяев, добавил: — Украинские хаты и российские избы крыты дранкой и соломой, вот, вражина, потешится… Два месяца горит земля, а не зовут. Вера, пусть Гриша останется, а я повоюю за двоих.
Из чулана в комнату и из комнаты в чулан Вера ходила тяжёлой поступью, будто была на сносях. Она собрала на стол каравай хлеба, заодно пообещала собрать в узелок дорожной еды. И правда, на развернутый тёмный платок хозяйка наложила малосольных огурцов, яблок и кусок солёного сала.
— Друзья, вы что унылые? Поругались, никак? Да никто не поверит вам, — теребил их Илья, чтоб самому избежать вопросов хозяйки. Да и доволен он был её щедростью.
— Нина скажет, почему мы такие, вроде нескладные. А промолчит, спроси, — задыхаясь плачем, вдруг вскрикнула и заохала Вера. Она обняла мужа, уткнувшись в его обнажённое плечо.
Вместо самогона Григорий выпил бокал квасу.
— Извини-подвинься, Илья, завтра нам с тобой в дальнюю дорогу, к смутьянке не притронусь. Из района прислали бумаги на сбор. Готовь доспехи: шлем, кольчугу, латы, меч и копье…
— Ясненько! Да я сразу уразумел, — пролепетал Илья. Он было и руки опустил плетью. Стакан дымчатого самогона выпил жадно и размашисто. И не покраснел, как обычно, а побелел смертной бледностью. — Вера, самогонка показалась. Как по маслу ухнула внутрё, — похвалил он. И тут же попросил: — Одолжи бутылочку? С войны вернусь, отдам. Может, германского вина привезу. Говорят, чем вино старее, тем оно лучше и ядрёней, а с самогоном наоборот…
Вера налила самогону в тёмно-зелёную бутылку и тщательно закупорила бумажной затычкой, потом опрокинула её вниз горлышком — не вытекает ли? В узел подсунула десяток крупных, с детский кулак, луковиц.
Илья у порога поклонился Вере в пояс и молча укатил, придерживая на телеге мешки с вещами.
***
Вагон, в котором пережидали время немки, освещённый отсветом паровозных фонарей и охраняемый милицией, одиноко стоял в глухом тупике.
Илья напрасно упрашивал охрану пропустить его к вагону — не пустили, только время потерял. Даже подумал: «Лбом лишь бык таранит. Препятствия брать лучше обхождением и хитростью. Видно, и на войне, так сказать, не половчишь, то и не турнёшь супостата…» И он направился к дому начальника станции. Прошлым летом вдвоём с Михаилом Канищевым срубили начальнику баню и выкопали во дворе колодец. Осенью Илья свалял чёсанки жене начальника. Потом до него доходили добрые отзывы о бане и о чёсанках. Может, не забыл, уважит сейчас, передаст Анне мешки с вещами.
Начальник станции ужинал, но одет был по-служебному. Он не удивился нежданному гостю, потому и сказал Илье, что в мирную пору давно бы отдыхал или спал, а нынче — не до сна, чёрные тучи над головой. Пули не свистят, однако утроенная забота не велит дремать, а велит бодрствовать день и ночь. Кровь из носу, а дело сделай. Мало того, он приветливо пригласил Илью к столу: « Присаживайся. В ногах правды нет» .
Про себя Илья обрадовался, что начальник признал его, не запамятовал, значит, — поможет.
— Рассказывай-рассказывай, какая нужда заставила поздно зайти? — спросил хозяин. По тону чувствовалось, что готов помочь. И вошедшая на минутку жена начальника успокаивала: «Не волнуйтесь, поможет. Время гиблое, друг без друга пропадём».
— Вот после ужина у хозяина улягутся кусочки, тогда откроюсь, — шутливо задобрил его Илья. Он никак не мог вспомнить его имя и отчество.
— Ну, сейчас всё-всё делаем на ходу. И нечего стесняться. Я тоже из крестьян. Правда, долгая служба на железной дороге приучила к иной жизни: живём по графику, — объяснил начальник. И поторопил Илью: — Не скрывай нужду, выкладывай. Не бойся, честно заработанным хлебом не подавлюсь.
«Вряд ли тот честен, кто впопыхах говорит о чести», — невольно вспомнил Илья Анину поговорку, которой она однажды упрекнула его.
— Хорошо, Евдоким Пантелеевич, — наконец-то вспомнил Илья имя и отчество начальника. — Сейчас время жаркое, вам не до меня, но кроме вас не к кому обратиться. Нужда прижала, дохнуть нечем.
— Сейчас всем жарко. И пусть немец со свастикой не забывает, на его рога не сядем, — запальчиво поклялся Евдоким Пантелеевич. И, точно угрожая, помахал над собой кулачищем.
— Евдоким Пантелеевич, мне повидаться бы с одной немкой, с учительницей нашей, в зелёном вагоне, и передать ей два мешка с вещами, узелок с едой. От испуга она забыла взять самое необходимое. Чай, в Сибирь укатят… Без одёвки пропадёт, — вполголоса упрашивал Илья. И тут же присмирел в ожидании ответа.
Начальник улыбнулся и пообещал сейчас же помочь. Он и вправду не стал засиживаться за ужином. Когда они вышли из дома, он посоветовал Илье оставить подводу у двора.
Евдоким Пантелеевич сначала один на один переговорил с начальником охраны, потом познакомил его с Ильей, напомнив о бане, в которой тот на днях парился, и хвалил безымянного мастера, сработавшего баню «по-белому».
— Как же, как же… Мастеровитому человеку грешно не посодействовать, — легко согласился начальник охраны. И сам проводил его до вагона. Успел спросить: — Анной, что ли, кличут немку? Она настойчивыми требованиями замучила охрану. Со слезами просила задержать на сутки отъезд. Оказывается, тебя ждала.
— Да, Анна Робертовна Копель, как и все бабы, без слёз не обходится, — подтвердил Илья.
— Так, Илья, побудьте вместе не больше часа. Держите себя тихо: без слёз и без воплей, — предупредил начальник охраны.
Услышав голос Ильи, Анна выскочила из тамбура и со ступенек бросилась ему на шею. Он еле устоял на ногах. Немного погодя, Илья облегчённо вздохнул, снял с себя Анну, потом с плеч отяжелевшие мешки. Поставив их между собой и Анной, которая, кажется, не замечала поклажи, он развязал завязки на мешках и достал альбом с фотокарточками.
— Осмотри, всё твоё имущество посовал. И альбом не забыл. Жалко вот, что в нём нет моей фотки. Что молчишь? Мог бы и не привозить, но так надо, — полушёпотом говорил Илья. Он постоянно оглядывался на охранника, что прохаживался в десяти шагах от них. — Ты не рада, что привёз вещи? Гляди, мешки тугие-тугие. Дорога дальняя, одёвка пригодится. Вспомнишь мои хлопоты.
— Ох, благодетель мой! — с пристоном выдохнула она и приникла к его груди.
Своим стоном она насторожила охранника, который подошёл к ним ближе: не случилось ли что?
Анна отстранилась от Ильи, прощупала мешки и удивилась: как же он сумел уместить в них все её вещи? Положил бы в чемодан бельё и зимнее пальто с обувью — и было бы достаточно.
— В этом узелке провиант. Васюковы дали каравай хлеба, кусок солёного сала, луку… В дорогу самый раз. Пока у них побыл, пока что, а сумерки наступили на пятки, второпях и посовал одежду с обувью в мешки, но складывал аккуратно, чтоб побольше влезло. Ты напрасно боишься русской поклажи. Мешки сподручней нести, чем чемоданы: перевесил через плечо и неси. И руки свободны. Будто с ярмарки… — успокаивающе объяснил Илья, увлекая Анну подальше от вагона, так как в тамбуре толпились её попутчицы, подслушивающие их.
— Ох, Илюша, боюсь перемен, не увидимся больше, сатана счёты сводит, — сказала она со злостью, забегая ему вперёд, чтоб он остановился. — Спокойно бы доучить ребятишек, выпустить в путь-дорогу, а после полюбоваться ими. Досада берёт, что не смогу проследить за Машенькой. Попадёт ли она в десятилетку? И тебя не окажется рядом, на войну призовут. Теперешняя беда заденет всех, даже тех, кто вздумает по щелям, как тараканы, отсидеться.
— А куда подевала Нину? — вопросом прервал он Анну, отойдя от неё на шаг.
Анна рывком вцепилась в его руку, не пускала, словно испугалась, что Илья уходит насовсем.
— Илюша, ей с двумя дочками тяжелей, чем нам сейчас. Правда, ты редко думаешь о себе, вот и достаётся. — И она успокаивала Илью, заодно и себя настраивала на спокойный тон.
— А кому легко? — спросил он, чувствуя, что в этом случае и мимолетный разговор некстати, лучше бы помолчать или поскорее разойтись, чтоб не мучить друг друга.
— Не молчи, не молчи, — тормошила его Анна.
— Может, помолчим?
— Нет, молчать буду одна.
— Кому легко-то? — повторил он. — Прежде мужики судачили, что слаще поповской жизни нет, а нынче попа и с огнем не сыщешь. В общем, ты не распознала мою жену. Нина со стола крошку себе в рот, а детям… Только живуча в ней одна слабинка — жадна до работы, отдыха не признаёт, как пчёлка… Надорвётся раньше времени.
— Вот какой! Потому и во мне тут залёг, — клятвенно сказала Анна, показав на свою грудь. Тут же ладони приложила к его груди и слегка толкнула Илью. Казалось, смятение в ней мирилось с благоразумием, на самом деле она готова была завыть голосом и накричать на охранника, которого боялась и стыдилась.
Илья шёпотом разъяснил Анне о том, что как только охранник приблизится к ним, то заговаривай-де о любви…
— Ох и хитрый. Нарочно заиграл в прятки, — шепнула Анна и хохотнула. — Не боюсь никого. От нашего прощания окаменела душа, могу пойти на крайность…
— Не пойму: то ли привыкла, то ли жалеешь напоследок?.. — уводил он её от грустных и отчаянных мыслей. — Своей привязанностью избаловала меня, безрогим стал, — шутливо укорил Илья Анну при приближении любопытного охранника. — За учёбой детей Нина следит построже учительши. И не подумай, что нашу с тобой любовь Нина претерпевала из-за дочерей.
— Илюша, всё-всё знаю о вас. Нину, поповскую дочь, ты рискнул спрятать… — Анна примолкла и обняла Илью. — Её отца посадили или жизни лишили?.. Вас в сельсовете не расписывали до поры до времени. Тебя запугивали тюрьмой за Нину, что защитил лишенку. — Прислушиваясь к шаркающим шагам охранника, она, мешая русскую речь с немецкой, просила Илью забыть её, случайную полюбовницу и разлучницу.
— Мы не виноваты, что жизнь закувыркала нас. Чем жили до тебя и чем жили при тебе, того не забудешь. Тут бы не прощались.
— Всё равно грех вспоминать полюбовницу. Твоих детей не стыдилась, — словно самою себя переубеждала Анна.
— Бог простит. Помнится, после нашего первого уединения думал, как бы нам развязаться. Война подоспела, помогла, — открыто признался Илья, зная, что не обидется Анна, так как необратимое прощание сгрудило в кучу и горькие и сладкие воспоминания.
— Думаешь, я свой стыд увезу с собой за Урал? А ты свой грех увезёшь на войну? Нет, Илюша, набедовали… Слышала, Нина беременна. Так что на войне помни о пополнении. Если будешь думать о новорождённых, которые народятся в начале будущего года, то шальная пуля минует тебя.
— Двойню, что ли, родит?
— Не знаю, не знаю… — уклончиво ответила Анна, боясь явного признания в своей беременности.
— После войны загляну, приветишь? Вере Васюковой напишешь письмо, узнаешь все деревенские новости, — помечтал он.
— Илюша, на прощание ранишь… На войне не вспоминай о полюбовнице-разлучнице Анне, а то из тебя не получится воин.
— Анна, да не разлучила ты нас с Ниной. Не успела.
— И правильно: с войны возвращайся к семье. Ползком, а приползи домой. Видела и прикинула: колотых дров наготовил на две-три зимы. И сена накосил на две зимы. Неужели почувствовал, что война затянется?
— Побьёмся — увидим. Вдруг удастся спросить твоих кровных сородичей, надолго ли затеяли бойню, — попытался Илья пошутить и побалагурить.
— Нельзя тебе на войну, больно добрый.
— Сама берегись. Бог даст жизни, глядишь, наши дорожки пересекутся.
— Илюша, твоё внимание ко мне подхватили твои родственники: жалели, точно слабенькую и хиленькую. Тайком от тебя приносили молока, картошки, маслица, яички… После думала: может, они не любили Нину? Всё-таки у вас дети, Машенька… В том и штука — жизнь, вроде стыдно, а остановиться не можешь. Как и сейчас вот: уезжать не хочется, а деваться некуда, насильно увозят.
— Я тут ни при чём. В нашем селе, Аня, учителя всегда в почёте. За новеньких особенно стараются. А мои сродственники, можно сказать, всю душу отдадут. Жили и живут в бедности, достатком не избалованы, потому — просты и бесхитростны. Бывало, если к бабушке Агафье в банный день заглядывали нищие, она посылала их помыться, а после бани приглашала к самовару. Ты же любишь поплакать, вот и… — успокаивал Илья Анну.
— Ох, а раньше не рассказывал, — с обидой сказала Анна. — И вдвойне странно, что Нина не осуждала меня. Наверное, не торопила события намеренно, вроде поджидала моего скорого отъезда. Ведь учителя у вас не задерживаются, — в раздумье рассудила она. — Соня Чертихина давно бы вдребезги разбила стёкла моего окна. Я слышала, она подзуживала Нину побеседовать со мной круто-круто… Говорят, Соня была влюблена в сельского священника?
— Первый раз слышу, — слукавил Илья. — Когда закрыли церковь, поп Знаменский пропал внезапно, как в воду канул. Нас, парней, допрашивали, не видали ли попа ночью? — по-немецки досказал.
— В Нининых глазах не замечала ревности. Потому и не ревновала, что кроме тебя никого не любила. Говорят, она в девушках была необычайно весела; играла на гармони и на балалайке не хуже Федора Чертихина. Война чёртова… Там не ругай маленьким язычком, что я тоже немка…
— Аня, весь день обижаешь. И жену вспомнила. За помощь благодаришь, точно какого-то завхоза или рьяного заготовителя. Нас, надеюсь, чувства привязали…
— Прости, Илюша, на прощание и не то скажешь, — повинилась Анна. — А с тобой прямо беда: тонко замечаешь. Я, видно, бестолочь, плохо слышу русский язык, вот и говор выпуклый. Помню, профессор советовал нам пожить в деревне, мол, истинные хранители русского языка — крестьяне. Потому и приехала к вам. Ох, друзья боялись за меня…
— Опасались, пропадёшь с нами или научим форсить в лаптях? — подшучивал Илья.
— Нет, они боялись, что не сумею истопить русскую печь, испачкаюсь сажей или дыму напущу в избу. И ты выручал с первых дней.
— Так по-соседски.
— Зря обижаешься на мою похвалу. Другой бы мужик поразвлекался и ушёл, потом ославил бы на всю округу…
Охранник назвал их голубками и поторопил разойтись.
Анна вздрогнула, наклонилась к мешкам, из которых рывком вытащила верхние вещи. Впопыхах нащупала три платья и подала Илье.
— Илюша, наша ниточка обрывается. Возьми от меня подарок дочери; не носила платья, лишь примеряла. Машенька примет без обиды… Сейчас такие нарядные платья нигде не сыщешь, время-то вон какое.
— Какое? — не умолчал Илья. Он придержал Анну за руку.
— Не сердись. Неудобно сейчас отдать, пусть полежит подарок у Веры Васюковой. Мы с нею договорились переписываться. Станет Машенька невестой, Вера и передаст ей платья. Сама не успела уладить. Ох, помогла бы ей сполна, да видишь, расходятся наши берега. Паровоз пыхтит, торопит…
Охранник без предупреждения покидал мешки с Аниными вещами в тамбур, а самою Анну с силой отцепил от Ильи и, туго взяв её под руку, повёл к двери.
— Илюша, милый, прости и прощай! — крикнула Анна последнее, так как дверь перед самым ее носом закрылась.
Илья сунул охраннику бутылку с самогоном и три луковицы, попросил не обижать эту бабу в пути.
Назаркин дождался отправки товарного состава с зерном, к которому подцепили вагон с немками. И зря он искал в тёмных окнах знакомое лицо: все окна зелёного вагона были плотно зашторены.