Георгию Семёнову посвящаю
1
В деревне на июнь выпадает так называемое безвременье: большая весенняя работа позади, а последующие дела — мелкие и повседневные, не в счёт.
В один из таких дней Меланья Кузьминична Пересыпкина, сорокапятилетняя солдатская вдова, убиралась в избе: недавний ливневый дождь нахлестал в печную трубу и вынес сажу, пришлось заново белить часть печи (всю белила накануне Пасхи). Помыла и передние окна, забрызганные дождём от земляной завалинки.
Некрашеные полы домывала ближе к вечеру. А хотела управиться пораньше.
На ночь сделала опару к хлебам, наметив испечь кислых лепёшек и пирог с пареной калиной.
Утром, чуть свет, растопила русскую печь. Поленья, собранные стопой, чуть занявшись огнём, рассыпались.
Наклонившись над шестком, головой доставая до устья, Меланья стала заново укладывать стопу.
— Мам, давай я, — сказал Васька, двенадцатилетний сынок.
Испачканная сажей, мать весело, одновременно озабоченно, проговорила:
— Дрова в печи упали к гостям. Это кого Господь посылает? Геночка третьего дня прислал письмо издалека, не до гостевания, а дочка обещала прийти через неделю, на фабрике строже, чем в армии.
— Геннадий отвык от нас. В тот раз побыл, откровенно признаться, точно чужой. По дому не помог. А сестра Рая приезжает на выходной не гостить, а будто насовсем. Не приживётся она в рабочем посёлке, — рассудил Васька.
Меланья выслушала и чуть не заплакала. Улыбнулась себе и подумала: «Веснушки-то по щекам — густой россыпью, как у отца. Что ни рослее сынок, то их всё больше и больше. И ума прибывает».
Материны гадания на поленьях Васька не одобрял, но лишь про себя. А сейчас не умолчал:
— Эх, дремучие предрассудки взяли в полон и тётушек. Разве можно по упавшим поленьям узнать, что ожидает нас завтра?
— Вот увидишь, — сказала она уверенно.
— Мам, всё кого-то ждёшь. То и дело моешь и скоблишь. Воды натаскаешься, руки и поясница ноют.
— До Петровок быстро докатим, не заметим. А где Петровки, там и косьба. Вот она-то из нас жилы вытянет… — сказала Меланья, умиротворённо оговорив ожидаемую тяжесть косьбы. Ныне она не боялась запугать сенокосом сыночка.
Васька в последнее время замечал, что при упоминании сенокоса мать повинно опускала голову: горький осадок в её душе прижился с той поры, когда косила овёс ручной косой наравне с мужиками, многих оставляла позади себя, хотя на некоторых и смотреть было жалко, не оправились от фронтовых ранений, то и дело отдыхали…
…В пятьдесят четвёртом году двадцатого столетия в нашем крае майское ненастье перешло и на июнь. Дожди лили реже, но ночами по-прежнему выпадали лёгкие морозцы, трава-мурава седела от инея.
И в редкие солнечные дни холодный ветер не утихал.
Зелень, угнетённая холодом, не замерла в ожидании летнего тепла, напротив, от избытка влаги заполонила собой утоптанные тропы и пустыри.
И крапива на задворках, укоренённая под огородной изгородью, на полметра шире шагнула по вскопанной усадной земле, что в прежние годы не наблюдалось, обычно росла в высоту.
Меланья срывала мягкие верхушки молодой крапивы голыми руками, даже не морщилась от ожогов. Варила из неё похлёбку и делала салаты. У Васьки кровоточили дёсны.
Одуванчики до полудня не распускали жёлтые головки, иногда «вприщурку» весь день простаивали. Листья лопуха хоть и стелились по земле, но вширь росли не по дням, а по часам…
На Троицу Васька, точно осенью, надел телогрейку.
Отслужив панихиду с местными старушками, Меланья Кузьминична, как главная певчая, поблагодарила их за службу. Быстро обойдя могилы своих родственников, она первой ушла домой.
Меланья вынесла ко двору эмалированное ведро с квасом, кружку и стаканы. Поставила на лавочку с низкими ножками (когда-то на ней муж сапожничал и шорничал) и стала приглашать проходящих протведать или пригубить свеженького квасу. Из-за ознобистого северного ветра немногие притрагивались к угощению, но всё-таки полведра выпили… Родственники да подруги-вдовы допили квас в избе, а закусили — пресными пирогами с разной начинкой и домашним печеньем.
За недолгий свой век Ваське Пересыпкину запомнилась одна тёплая Троица: бегал в рубашке с коротким рукавом и босиком. Цыпками ноги покрылись ещё в жарком мае, хотя к троицыну дню старался избавиться от них, мазал ноги сливочным маслом (в то время мать держала корову). Кожа помягчела и побелела, но всё равно от цыпок, хотя ноги мыл каждый вечер, остались следы, похожие на коричневые носки.
И в этом июне, как только установилась жаркая погода, Васька разжился цыпками, на коже появились кровоточащие трещинки. Решил освободиться от них: на конном дворе конюхи дёготь не дали, берегли и прятали. Зато трактористы не пожалели светло-жёлтого солидола, завернули в лист лопуха.
Вязкий и мягкий солидол, точно сливочное масло, Васька попробовал на язык, даже проглотил… Трактористы напрасно посмеялись над ним, что протведал нефтепродукт, так как слышал, будто в войну в городе на солидоле жарили рыбу и картофель.
Весенние холода не забылись, а на огуречных грядках высветились яркими огоньками светло-жёлтые соцветия. Помидор густо кустился, шёл в листья, цветочки подавать не спешил. У многих рассада погибла, заново рассаживали. Меланья Кузьминична схитрила: каждый помидорный кустик прикрывала бумажным колпаком. Подруги-вдовы, восхищённые её находчивостью, завидовали. Она отвечала: «С Божьей помощью, с Божьей помощью…»
Васька чутко прислушивался к материным рассуждениям о подругах. Проживающие на родной улице, почти все — солдатские вдовы, у каждой — по два-три ребёнка, а то и побольше, а беду и горе вынесли, не поддались унынию и упадку сил.
Но иногда горько было слышать от матери: мол, до войны отец не успел починить обширный двор с худой кровлей, оставил семью в гнилушках, в дождь и курице негде спрятаться.
Васька горячо доказывал матери (Меланья дозволяла вольно рассуждать детям, особенно Васе): отец-де уехал не на ярмарку, а на смерть верную… Мужиков и парней в селе набралось на войну больше сотни, а живыми и покалеченными вернулись — десятка полтора…
Меланья Кузьминична, с головушкой занятая работой, делами, заботами о хлебе насущном, воспитанием сына (когда она только спала?), прошедшую Великую войну и послевоенную проруху не считала крайним и временным явлением в жизни, напротив, все эти беды сравнивала с обычными будничными, почти постоянными и привычными днями. Потому и виноватила мужа, хотя он давно пропал без вести на фронте.
Чтобы переубедить мать, Васька напомнил случай из фронтовой жизни, услышанный в соседях на свадьбе от захмелевшего фронтовика-земляка. От трезвого и слова не добьёшься.
Бойцы, защитники Ленинграда, в окопе стояли по колено в воде, иные вычерпывали воду, а она не убывала… Один солдат маялся животом, приседал… Не выдержал терпения, выскочил из окопа, чтоб вражеская или шальная пуля сразила. Но товарищи не дали ему встать во весь рост, удержали. А к утру он помер от болезни. В полузатопленном окопе и похоронили.
Меланья Кузьминична не говорила Ваське, что отец ушёл на войну больным, а вот, милушки — от кого-то узнал? Наверное, от тётушки Лизы, иначе не представил бы бойца хворым и беспомощным, чтоб можно было пожалеть.
Васькина тоска по отцу одновременно настораживала и радовала её, потому и сожалела, что старшие дети, не успев без отца повзрослеть, улетели. И младшенькому недолго кружиться возле ветхой избы, уедет к старшему брату или на учёбу.
Приготавливая таратайку к поездке в лес, Васька невольно наблюдал за своим любопытным и не очень-то боязливым петухом. Краснопёрый, с надломленным мясистым и заклёванным соперниками гребешком, обескровленным, а потому и бледно-розовым, петух расхаживал с хромотой возле Васьки, и вытянув шею, иногда настороженно замирая на месте, подняв ушибленную ногу, чутко прислушивался к мурлыканью хозяина, будто понимал смысл слов.
Васька пел горловым голосом: «Выхожу один я на дорогу…» — Мало того, эту строчку повторял несколько раз.
Заворожённый вниманием петуха, Васька продолжал напевать: «Сквозь туман кремнистый путь блестит…»
Вдруг петух поднял крылья, сорвался и метнулся к зазевавшемуся соседскому белому петуху. Исподтишка ударил клювом белого, вдобавок поднялся над ним, чтоб поразить острыми шпорами, но рослый и молодой петух вывернулся и отбежал на близкое расстояние, изготовившись дать отпор старому и опытному вояке.
Возбуждённый удачной стычкой, рыжепёрый успокоился (о чём волноваться? дело привычное) и боком-боком, почти пританцовывая и часто наклоняясь клювом к земле, с оглядками на белого петуха — достойного соперника, зашагал к Ваське. По пути он успел потоптать курицу.
— Смотри-ка, везде успеваешь, — насмешливо заметил Васька и запел погромче: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…»
— Правильно дочка сказала: дома худо будет или дорогой гость нагрянет, но петуха не рушить, — проговорила задумчиво Меланья Кузьминична, наблюдавшая с крыльца за петуховой погоней.
Рыжепёрый запрохаживал без хромоты и с приподнятой грудью, словно от похвалы вскружилась голова.
— Мам, ему хочется подраться со мной. Пусть попробует, голову сразу отсеку, — сказал Васька излишне строго. От матери пахло только что испечённым и вынутым из печи хлебом. Озорно добавил: — Покушаем курятинки со свежим хлебцем. — И тихо пропел: «И звезда с звездою говорит».
— А Раин наказ побоку? Пока ты в лесу, он стережёт избу, хотя прохожие, знавшие драчуна, давно обходят нашу тропу. Ныне ему бегать не за кем. Тебя, от скуки, встречает далеко от родного дома, не каждый осмелится. Потому и побитый весь. Почти инвалид.
— Дождётся от меня, — погрозил пальцем Васька, показав на топор.
— Зря пугаешь домового петуха. Не ястреб какой… — успокаивала Меланья сына. Хотя Васина решимость заставила задуматься: кто знает, что творится в голове драчливого петуха? Что с ним? Не даёт прохода. Ни у кого похожего нет. Самою-то не раз клевал, следочки на руке оставил. Но зла не него не держала, наоборот — смеялась над его прытью, будто разгадал, что хозяева беззащитны.
В тот день Васька не поехал в лес. Поблизости не найти валежника и сучьев, взрослые перевезли на таратайках или старушки на себе перетаскали вязанками. Сосед дядя Паша Лазарев затеял подлатать погреб, собрался за дубком, возможно, после него и подберёт остатки, если сам не вывезет.
2
По весне, как только земля отошла от мороза, Меланья Кузьминична с Васей подкопали три подгнивших столба от разрушившихся ворот и калитки, удачно повалили. Они годились лишь на топку. Распилить бывшие столбы надумали после Троицы.
Принимались за них исполу, в редкие свободные минуты, несколько дней ушло на распиловку. Сухой дуб, точно костяной, прямо искры в зубьях пилы, давался нелегко.
За пилением (допиливали) и застала Пересыпкиных неожиданная новость: гость из Сибири приехал.
Краснопёрый петух встретил гостя высокими прыжками и резкими хлопками крыльев, стараясь достать до лица… Васька отогнал неприветливого куриного вожака. А тот, не испугавшись окрика хозяина, снова забежал сбоку и с более яростной силой стал взмахивать то на Ваську, то на гостя.
— Вот, сынок, не зря в печи стопа поленьев упала, — вытирая руки о запон, смущённо проговорила мать, идя навстречу гостю со светлым озарением в глазах. — Да-а… Сёмка, мужиком-то стал, ну страх как похож на Степана, на отца. Все вы, погляжу, кургузые и плотные, прямо павловские гусаки. Геннадий тем и отличается, что чуть похудее. А это твой двоюродный братишка.
— Тётя Меланья, разве забыла, я тетёшкал младшенького. Уезжал в Сибирь, он по полу ползал. Вон какой вымахал, — показал гость на Ваську, отгонявшего петуха.
Меланья недоумевала про себя: «Сёмка нянчил сестрёнку Раю в конце тридцатых. Братишки и на свете не было. Родила Васю вскоре после проводов мужа на фронт».
Васька сначала принял Семёна за Геннадия. Только родной брат без поклажи в руке не приезжал, в фанерном чемоданчике привозил гостинец сладкий.
Сёма и Васька пожали друг другу руки. До этого гость, слегка прижимая к себе хрупкую тётушку, легко похлопывая по спине, белозубо улыбался и приговаривал: «Тётя Меланья, соскучился… Мои близкие шлют поклон».
Нежное и ласковое приветствие умилило Ваську, даже щёки покраснели и заложило уши непривычным шумом в голове.
«Братка Гена после долгой разлуки не обнимет маму, не улыбнётся, вроде она виновата перед ним. Сухарь тот… Или горделивый, как наш петух», — подумал он.
— Прибыл утром, подвернулась попутка. У дяди Гриши остановился. Он собирался на покос. Я решил проведать вас, — сказал Семён, словно повинился за внезапное появление в неурочное время. Летом в деревне у людей — уйма работы, не до гостей. — Недельку выкроил из месячного отпуска. Времени и у меня в обрез, — скороговоркой добавил, будто всё можно было изменить. Напрасно оправдывался: были рады и минутной встрече.
— Жалко, Гены и Раи нет дома. Каждый при деле, — проговорила Меланья Кузьминична со скрытой обидой на разлуку со старшими. — Зачем стоим-то? Нынче хлебы и пирожок испекла, с Васей протведали.
Васька от радости, что гость приехал, озорно метнулся к нахохлившемуся петуху, стоявшему в двух шагах, чтоб поймать за пышный хвост, но краснопёрый успел отскочить и отбежать на безопасное для себя расстояние. Пугливо вскрикнув, он замер с горделивой осанкой, настороженно и зорко наблюдая за хозяином.
— Своих не узнал? — укорил петуха Васька.
— Пусть красуется, не в обиде. Наоборот, он достоин похвалы. Ваш покой караулит, — сказал деловито Семён.
«Крупный, широкоплечий и высокогрудый, а голос женский. Годов на пять постарше братки Гены, — приглядывался к гостю Васька. Можно сказать, не помнил и не представлял — какой из себя, зато много слышал о нём. — Крестник моего отца. Был бы папаня жив…» — запало с горечью.
С гостем допилили столб. Васька хотел подсказать городскому, что тянуть и толкать пилу нужно мягче и слаженней, но не осмелился. С матерью пилилось легче. Она брала тяжесть на себя, жалела сынка, потому не уставал. Материны жалость и опека обижали Ваську, но, понимая, как ему далеко до её ловкости в работе, помалкивал. Подражая матери во многих делах, он старался не отстать от неё.
Понравились Сёмины крупные, мускулистые и волосатые руки. Возле ногтей, ободочками, чернели следы мазута. Наверное, трактористом или шофёром работает в далёком городе Новосибирске? И всё равно у него руки белее и нежнее, чем у местных механизаторов. По старшему брату замечал, когда сравнивал: городская жизнь попроще деревенской. Не зря мать частенько говорила: после городских гостей чувствует себя то ли обделённой, то ли униженной, вроде она не в силах заработать столько же средств, чтоб выглядеть свежее и белее обычного. И нарядней! Ваську пугали странные материны выводы. Сам хорошо знал, с каким усилием сестра Рая, работая в три смены на ткацкой фабрике, копила денег на красивое платье и кофту. И брат Геннадий, работая на заводе, приезжает в одних и тех же брюках.
Гость ворошил коричневые опилки под распиленным столбом, подносил к носу и легонько вдыхал.
— Запах кисловатый, точно пережгли пилой, но душистый. Сколько дуб зелёным простоял на корню, столько бы годов и пролежал на земле. Наверняка, помнит наших прадедов, — заключил Сёма.
— Дорогие работнички, бросайте, бросайте… — позвала Меланья Кузьминична в открытое окно. — Наших дел не переделать. Идите, идите, в избе договорите, — настойчиво приглашала.
На последнем срезе Васька с потягом вынул пилу, слегка зажатую, и, прищурив глаз, точно целясь, поглядел вдоль зубьев.
— От сухого дуба зубья почти поравнялись с полотном. С мелким разводом тяжело пилить и свежую осину, — забраковал он развод. И мимолётно досказал: — На днях займусь.
Семён выслушал братца с еле заметной благодушной улыбкой, обнял его и похлопал по худенькой спине.
— Ты молодчина! — похвалил он. И вспомнилось: собираясь на родину, от матери своей услышал неожиданную тайну. Перед уходом крёстного на войну, тётя Меланья решилась было избавиться от будущего ребёнка, боялась остаться с тремя малыми детьми. Крёстный запретил и думать об аборте: во-первых, грех великий; во-вторых, один сын, дескать, не сын. По его разуму вышло: Васька народился!
В избе помыли руки под чугунным рукомойником.
— У дяди Гриши умываются из кружки, — заметил вслух Сёма.
— Коля привёз умывальничек из Москвы. В столицу ездил зубы лечить. Помнится, соседи сбеглись полюбоваться золотыми коронками, нарочно просили Колю улыбаться, — сказала Меланья Кузьминична. И, будто спохватившись, что поздно пришло в голову, смиренно спросила: — Сёма, родители не болеют?
«Мама на днях видела во сне его родителей плохими, вот и спросила», — подумал Васька, боясь, не выдала бы она приснившийся сон.
— И папа стремился на родину, с зимы собирался, но… — ответил Семён и широко развёл руками, даже звучно прицокнул, открыто сожалея. — Мается ногами. В войну сапёром был: мосты, переходы, переправы ладил… В воде да в болоте…
— Нет уж, с тобой не приехал, а позже не выкроит и минуты. Ты и расскажешь, как мы тут поживаем. Стиснулись плотнее, чем солёные грибочки в кадушонке, — потужила Меланья Кузьминична, ставя на стол тарелки с кусочками пирога.
— Мама наказывала навестить вас и поклониться вам. — Что и сделал. — И сам помню ваше житьё в Теньковке. Крёстный пошивал хомуты во второй бригаде, а я бегал к нему. Запомнил умение крёстного подшивать валенки. Он маленько поучил. В войну пригодилось. До сего дня во рту держится вкус вашей домашней колбасы. Сейчас похожей не найти, — разговорился Семён, остановившись перед чёрными рамками с тускло-жёлтыми фотографиями, под стеклом, коими была завешена боковая стена избы, даже над кроватью висела групповая фотография, наклеенная на жёстком картоне.
— Часто перед глазами вижу твоих. И ты под ногами крутишься: чай, мол, вырос? С твоими родителями дружно жили. Мать твоя не любила сплетничать и пересуживать, хотя в деревне без праздных разговоров не обойтись, что-нибудь с языка да слетит… — задумчиво проговорила Меланья Кузьминична. — Час назад полдничали, а теперь давайте-ка вместе сядем. Когда так придётся? Мы вряд ли стронемся в дальнюю дорогу. Разве Васенька… — досказала невесело, пусть с лица и схлынула озабоченность.
— Тётя Меланья, папа наказывал попросить у вас лишнюю фотокарточку крёстного. У нас почему-то не оказалось. Ему больно хочется посмотреть на брата Колю. Всё время вслух вспоминает и вас и крёстного.
— Лишних нет, но поищем. У дяди Гриши их полно, — выскочил с ответом Васька.
— Не торопись, Вася, — поправила мать.
— Ничего, ничего… — смущённо сказал Сёма, заминая Васькину скупость. — Понимаю братца: жалко расставаться с фото отца. А я, Вася, пересниму у себя, потом письмом вышлю. Каюсь, что сплоховал: не взял с собой фотоаппарат. Заснял бы всех вас, избу с соломенной кровлей, улицу, качели, коров, коз, петуха вашего… Родители обрадовались бы, когда посмотрели.
«Тётушка с Васей кушают посытнее дяди Гриши, пшённую кашу залили белым козьим маслом», — сравнил Семён, помня домашние разговоры о бедной жизни на селе.
— Тётя Меланья, Вася, я сегодня забежал к вам на минутку. Не обессудьте.
Ваську удивило выразительно сказанное слово «сегодня». И раньше слышал его только от городских. В деревне это слово не произносят и учителя.
— Сёма, посиди и расскажи о себе, о семье, о родителях. Ведь почти таким гостил. — Меланья показала на сына.
— Дядя Гриша позвал мужиков поднять баньку, обещали подойти к вечеру. У него и без неё дел полно. Хочется помочь. К вам пришёл узнать, дома ли? К тёте Сане дважды заходил, домик её поближе, но соседи сказали, будто в лес повадилась за ветками. Не слышала о моём приезде, а то б дождалась или сама прибежала.
— Какой толк сидеть дома. Лес кормит и греет, — сказал Васька, заелозив по лавке. — Мам, верно, значит, дядя Гриша собирался банные срубы мшить, — добавил, чтоб связать недавний разговор с матерью.
Меланья Кузьминична не раз с радостью замечала Васькино чуткое внимание к разговору, кто бы ни был у них в гостях, то всегда серьёзно, удачно и вовремя вмешивался в беседу. Раньше не хвалила, а теперь промолчала. Зачем напоминать, если самому видно, что на глазах взрослеет.
Зато она живо настаивала, чтоб Сёма побыл подольше: до вечера далеко, дядя обойдётся без гостя.
Наскоро поставив нехитрое деревенское угощение на непокрытый скатертью или клеёнкой массивный стол с точёными ножками на середине избы, представила обеденный стол — когда за ним все родные детки сидели. Невольно сравнила с нынешним и загрустила. И нынешний хорош!
За угощением Семён кратко и бегло рассказал о своей работе на заводе, о семье — о жене и детях, о благоустроенной двухкомнатной квартире с горячей водой, не забыл похвастаться о саде-огороде за городом. Карликовые яблоньки дают плодов меньше обычных, но по вкусу и качеству не хуже. О яблоне поговорку вспомнил: не маменька родима, а гостинцем оделяет.
Меланья Кузьминична снова поразилась внешнему сходству Сёмы со своим старшим Геной. Правда, сынок плотнее и посмелее.
«Порода Пересыпкиных горда, поперёк и не скажи… С нами Сёма обходительный и вежливый, а на своём заводе, наверное, бойкий, строгий и волевой… Бывало, муженёк Коля и все его братья, как один, слушались старшего Степана, Сёминого отца, больше и боязливей, чем деда Ивана», — подумала она.
— Чуть ли не через всё село прошёл, но ни одной избы не нашёл под тесовой или железной кровлей. Хватает ли соломы? Кажется, ржаной покрывают?
— Нет, Сёма, иногда не хватает. В прошлое лето вчетвером привезли соломы, избу покрыли двумя возами. Надо бы тремя. В ливень проливает, а ненастные дожди редки, — объяснила Меланья Кузьминична.
— Вчетвером? Это с кем? — с обострённым вниманием спросил Семён.
— Корову Зорьку впрягли в фуру и поехали на поле: я, дочка Рая и сынок Вася. Боялись, на Барском прогоне застрянем и не вывезем. А Господь-то. — Она повернулась к иконам в переднем углу и перекрестилась с шептанием молитвы.
— Мама, корова рывками поднималась, двенадцать раз отдыхала. Чтоб воз не тащило под горку, я под задние колёса подсовывал камни. Сбоку толкали изо всех сил, помогали, — вспомнил Вася. Глаза его загорелись запоздавшим отчаянием.
— Из чувашского села мужик искал корову, предложила Зорьку. С кормами худо, держать животину нет силушки. Сказала ему правду: коровушка хороша, со стада встречать с кусочком хлеба не надо, домовая. Молока даёт ведра три, но одна беда — нежирное, как небушко синее… Покупатель попался простоватый: у него, дескать, семеро по лавкам, а точнее — дюжина ребятишек, дудонить молоко есть кому. А жиры найдутся: гусей и уток забивает по осени, иногда и порося под шесть пудов…
— В каше-то чьё масло? — спросил Сёма, задобрив вопрос крепкой и искренней улыбкой.
— Козу держим. С Васей хватает. А дочка Рая не любит козье. Она и к коровьему равнодушна. Варёную картошку ест с квасом или с килькой. Рыбу любит.
— Геннадий не жалуется?
— У него жизнь потихоньку налаживается. Женился на сельской. Чтоб совсем не отвыкнуть от нас, присылает письма и фотокарточки.
Васька достал из сундука амбарную книгу, в коей хранились письма старшего брата, и подал двоюродному.
Сёма не решился читать письма, но новый адрес записал.
— Тётя Меланья, я писал ему, чтоб приехал ко мне. Новосибирск — город культурный и знатный. На время потеснились бы. На завод устроиться не так-то легко, но я помог бы. Прижился как-нибудь, комнату дали, а там…
— «Как-нибудь» братка не любит, — сказал Васька.
— Не грех и потерпеть. Мы свои, — огорчённо повысил голос Семён. И, поглядев на часы на своей правой руке, словно был левша, уставился в окно. — Вы порядочно запаслись дровами, — оценил.
— Я рук не прикладывала. Вася постарался. Любит в лес ходить. Сучьев, но привезёт, — похвалила мать.
— Вася, а сколько тебе годов? Пытаюсь подсчитать, но не получается, — спросил двоюродный.
— Тринадцатый побежал, — чётко ответил Васька, гордясь про себя, что на днях стал постарше. Про себя прикидывал: нахваленных дров не хватит и до Рождества.
— Эх, мой сынок на три года моложе, но росточком вровень с тобой. Жалею, что не взял его с собой, — изумлённо сказал Семён. Пощупав мускулы на руке братца, весело добавил: — Конечно, ты покрепче и поопытней моего отпрыска.
— Он на белых простынях и на мягкой постели спит! — с усмешкой выпалил Васька. И рассудливо продолжил: — Мороженко кушает каждый день, кашу манную… Кофеёк сладкий пьёт с булочкой. Духовым мылом моет голову, зубы чистит щёточкой…
— Сынок, зачем упрекать тем, чего у нас не имеется. Рады бы… — недоговорив, строго прервала мать.
— Ничего, ничего… Правильно Вася сказал. С отцами-то ребятишки изнежены, — поддержал Семён, любовно поворошив ладонью давно не стриженные волосы на Васькиной круглой голове. — Городские мальчишки полютее, но физически слабее. В армии служил с деревенскими парнями, на границу призывали только их. К ним затесался и я — полугородской баловень. Вперёд не забегал и сзади не оставался.
— Сёма, что-то у тебя сынок большенький? Рано женился? — спросила Меланья Кузьминична. И подумала: «Не с ребёнком ли взял бабу в жёны? Вдовиц после войны — без слёз и не вспомнишь, что колосьев на пшеничном поле».
— Да, тётя Меланья, в семнадцать годов стал отцом, — ответил Семён со смущённой улыбкой, словно стыдясь своего раннего отцовства. — В войну за станком стоял за взрослого, в цехе ночевал. К нам попала эвакуированная девчонка. В начале войны она потеряла родителей, в общем — сиротка. Помогал ей, подружились. Не стали годить, поженились. Дело молодое и скорое. Сынок родился. А через два года подоспела пора идти в армию. На проводах жена шепнула, что беременна. Через полгода она родила. Меня — отца двух детишек, отпустили через год службы. Сейчас ждём третьего младенца. Мечтаем о пяти, о семи… Маруся велела побыть у вас три денёчка, не считая дороги, но придётся погостить подольше. Помочь бы всем, да вижу… дел невпроворот, всего отпуска не хватит. Нам живётся проще, но бывают и закорючки. От машинного масла руки покрываются красноватыми пятнами. В отпуске чуть побыл, пятна пропали, кожа посвежела. — Он вытянул руки, широченными ладонями касаясь Васькиных плеч. — Тётя Меланья, попрошу у бригадира лошадь. Вася покажет в лесу, где набрать сухостоя или валежника, привезём воза два… — поохотился Семён.
Поел пирога без начинки с козьим молоком и пшённой каши с маслом. Опять про себя сравнил: у дяди во дворе корова, а молоко пьют снятое, копят сметану на масло, кое продают, а деньги рассчитывают на обновление ветхой избы. Мужики, вернувшиеся с войны, новые избы поставили или подновили, а у дяди руки не доходят… В немецком плену-концлагере еле-еле выжил, прилепились хронические хвори…
Скорбно опустив голову, Меланья Кузьминична посоветовала Сёме не просить у бригадира лошадь. Лучше на таратайке привезти хворосту или сучьев, сходить два-три раза — вот и воз лошадиный.
— Что такое? — настороженно вопросил Семён, поглядев на Васю.
— Братка Гена похожей просьбой наломал дров. Сам-то уехал, а нам расхлёбывать… — робко намекнул Васька, по слогам произнося последние слова. Для храбрости посмотрел на присмиревшую мать.
Меланья Кузьминична не желала затевать разговор о том случае. Лишний раз напоминать об оплошности близкого человека, тем более своего дитяти, пусть и взрослого, было не только нехорошо, но и больно. Хотя Васин простодушный намёк не удастся замять в любом случае, ведь гость не чужой. Помнится, муж тепло относился к племяннику, всё-таки сын старшего брата.
С верхней полки в чулане она достала холщовый мешочек, на дне его набрала полную горсть прошлогодних тыквенных семечек и положила на стол перед гостем. Васе отсыпала семечек поменьше горсти.
— Грызите на здоровье, — сказала она тихо.
А Васька, не спуская глаз с Семёна, по-прежнему удивлённый внешним сходством двоюродного со своим старшим братом, радостно улыбался, словно в этом сходстве приметил действие какого-то волшебства либо колдовства, даже чудилось, что перед ним не двоюродный, а родной Гена…
Подумалось о Лесовике, коего часто представлял в виде туманного призрака в лесу: не его ли причуда? Хотя знал, что Лесовик не мог сотворить чудесное сходство вне леса, к окраине боится подойти. Людской мир чужд ему, потому грибники и ягодники часто плутают по лесу. Жалуются: кричат в одном месте, а эхо возвращается совсем с другой стороны. Лесовик и балуется, чтоб отвадить людей от леса. Топчут травы на поляне, где он любит поваляться… Однажды Васька рассказал матери о Лесовике, наперёд приготовившись к осуждению за выдумку безбожную. Так и вышло, она строго поправила: в лесу встречается не Лесовик и не кикимора какая-то, а Николай-Угодник.
— Что, Геннадий нашумел? В детстве он был остроумным выдумщиком на проказы, — сказал Семён, про себя упрощая озорство брата.
— Приезжал в отпуск, — задумчиво начала Меланья Кузьминична. — Решил помочь нам с Васей (дочка Рая как раз в Языково уехала устраиваться на работу). В прогоне повстречал бригадира Михаила, попросил лошадь. Тот грубо ответил Гене: лошади все разобраны, свободных нет, а если и будут, то мать сама попросит. Ну, Геннадий спокойно…
— Что чудно для него, — перебил Васька.
— Гена вспыльчивый, как спичка, — уточнила Меланья Кузьминична. На её лицо набежала суровая тень. — Он вернулся взволнованный и бледный, а немного спустя подробно рассказал о стычке. У бригадира попросил лошадь, мол, мать в зиму входит без дров. Заслужила помощи! Наравне с мужиками овёс косит. Тот, как обычно, напрямки ответил: взял бы косу да за мать помахал.
Гена обиделся и не утерпел — толкнул бригадира. Стыдно представить падающего пожилого человека в бурьянник. Михаил бодро вскочил и отступил на два-три шага. «Мало, видать, в тюрьме, штаны протирал. О лошади и не мечтай, не заслужил. Пусть мать попросит», — не умолчал он.
Меланья Кузьминична примолкла и уставилась в окно. Порыв знойного ветра поднял неподалёку от дома дорожную пыль столбом. Вьюном крутясь, он «отбежал» несколько десятков метров от места своего рождения, «сошёл» с дороги и внезапно рассеялся над уличной лужайкой.
— До сих пор не могу понять, как сын удержался от повторной вспышки гнева, когда Михаил укорил тюрьмой. Гена не одобряет эти упоминания.
— От сумы и от тюрьмы не зарекайся, — сказал Семён.
— Михаил там побыл, знает — почём фунт лиха. В плену мучился в немецких шахтах, американцы подобрали и нашим отдали, — сказала Меланья Кузьминична.
— Вот для папаши новость, — сказал Семён.
— Бригадир догадался, по словам Гены, что перелишил с дерзким намёком, ведь у каждого правда-то своя, отходчиво посоветовал искать не лошадь свободную, а ход со сбруей, — досказала она.
— А зачем его искать? У дяди, по-моему, два стоят оглоблями в небо, — сказал торопливо Семён. Туго сжал губы и покачал головой. В один день трудно вникнуть в сельскую жизнь.
— Нет, Сёма, у дяди они заняты. Ради Бога, не надо ему мешать. Не до нас, — отговаривала Меланья Кузьминична.
— Пока цветочки, а ягодки попозже, — загадочно заявил Васька. Вжавшись в худенькие плечи — уши касались плеч, подставил кулак под подбородок и задумался.
— Сам и расскажи. А я выйду поглядеть самозванку-клушу. Искупаю её в бочке с дождевой водой, чтоб своё время знала, — сказала мать, одновременно наказала сыну не перебарщивать и не преувеличивать семейную историю.
Ваську подкупило материно доверие, потому не сразу собрался с мыслями. Вдруг пересказ поступка брата сойдёт на обычный наговор или осуждение. Наверняка и сам вырастет беспокойным и вспыльчивым, порода-то одна.
Семён, вспотевший от полдника, растегнул две верхние пуговицы на клетчатой светлой рубашке, повыше закатал рукава, не переставая пощёлкивать семечками, ждал откровения Василия. В уме взвешивал и оценивал действия Геннадия: всё-таки братец поступил опрометчиво. Угадывалось, что и в будущем у Гены повторятся похожие стычки. Но суматошный и впечатлительный брат Геннадий беспокоил не так болезненно, как судьба хворого дяди Гриши. Братец — человек молодой, энергичный и находчивый, выкрутится из любого положения. А дядя?.. Худенький, измождённый, со впалыми щеками, точно голодающий изо дня в день, но жадный до работы(природная черта Пересыпкиных), был глуховат к просьбе близких. Забывчивость Григория вызывала у родственников обиду. Легко сказать и затаить обиду. А вдомёк ли сородичам об его усталости? Просьбы сами собой забываются, не до помощи. Иной раз на пороге засыпает, к косяку дверному прижавшись.
— В тот день к нам пожаловали два казённых человека: секретарь сельсовета и чужой в военной форме со свежими следами от погон, и с кожаной коричневой папочкой в руке, — обстоятельно начал Васька, словно книжку читал.
— Нынешним летом, что ли? — спросил Семён, встряхнувшись. Пройдясь от стола до порога, остановился у русской печи и всунул руки в пустые печурки.
— Месяц назад, — ответил Васька, заметив в двоюродном раздвоенное внимание, словно не придавал значения тому, что произошло с Геной. — Нас попросили было выйти, но мама сказала: из своей избы выйдет тогда, когда ей нужно будет. Если важны секреты, то пригласите в сельсовет. Они согласились с мамой. И мы остались. Чужой человек раскрыл папочку, поворошил бумажки, достал ручку-самописку… К чему-то готовился, а дальше-то ничего путного и не произошло. Мама подмигнула Гене, чтоб не волновался больно-то… А братка был спокоен, вроде привык разговаривать с казёнными людьми. — Васька примолк. Он посмотрел в окно, беспокоясь о материной заботе, не могла поймать самозванку-клушу. — Мама поставила на стол бутылку с дымчатым самогоном и закуски, — продолжил он. А услыхав, что мать поймала клушу, заговорил живее и выразительней, будто артист. — Люди сделали вид, что не заметили угощение, но переглянулись с довольными ухмылками. Они не угрожали братке, но разговор между ними накалился моментально. После стакана самогона чужой назвал Гену народовольцем. Вот, я записал на всякий случай. — Васька полистал амбарную книгу, а найдя нужную запись, ткнул пальцем и резко захлопнул книгу. — Братка ответил: был бы народовольцем, то не уехал из деревни. И привёл пример на лесном муравейнике: в их обществе — никаких комиссаров и особых отделов. Трудятся себе на здоровье, никому не мешают, лес охраняют от короедов. Не верите, так спросите младшего — из лесу не вылезает, знаком с Лесовиком. Подскажет. — Он показал на меня.
По моей спине холодок пробежал, малость оробел.
— Геннадий знал чужого? что за человек? Если не был знаком с ним, то братец смелый, — поразмыслил вслух Семён. Сел на сундук с покатой крышкой напротив Васьки. Голос у него басовитый, но тихий, не все слова понимал. И сам глуховат был от долгой работы в шумном цехе.
— Где-то читал: смелые берут города. А братка бесшабашный! Набедокурит с лихвой, а после бросается в раскаяние, — хладнокровно оценил Васька. — Чужой повысил хриплый голос на Гену. Примерно так сказал: глядел ли сам внутрь муравейной кучи? А братка поправил грамотея: не «куча» , а жилище. Ну, чужой о своём хлопотал: в жилище том, может, железная дисциплина процветает. Бездельников не жалует.
А я, возьми, и высунь язык:
— И самогон, как люди, не хлещут!
— Одним словом, материно гостеприимство расстроил, — сказал Семён, задумавшись с мечтательной улыбкой, словно представил себя за столом вместе с мужиками.
— Вряд ли моя вина перевесила, — сказал и отмахнулся Васька. Наморщив лоб, досказал: — Правда, братка глянул на меня злыми глазами, вернее — испуганными. Схватил за плечи и выпроводил в сени, чуть не толкнул.
— У вас повсюду жарко, — сказал Семён, охлаждая лицо платочком, как веером. — А тётя Меланья молчала? Что не попросила удалиться незваных? Подумаешь, казённые люди… — с подъёмом добавил.
— Ну, нет, — нараспев сказал Васька, накалив басовитый голос. — Мама у нас дипломатка. Похвалила его кожаную папочку, мол, никогда не видела такую. Оказалось, папочка трофейная, немецкого происхождения, когда в плен взяли генерала.
— Выходит, сельский бригадир нажаловался? Иначе бы не пришли на дармовщину. В деревне для угощения найти повод легко, — выговорил Сёма.
— Нет, позже дядя Миша признался, что не жаловался. Кто-то видел стычку и передал кому надо.
— Неужели самогоном загладили?
— Погулять-то погуляли, но секретарь Саушкин шепнул Гене, чтоб поскорее уезжал из села. Не дай Бог, протрезвевшему чужаку из района, вздорному человеку, припомнится недавнее былое… Геннадий после обеда и уехал на попутном ЗИС-5. У братки болела нога после давнего перелома, с подогом похаживал, а когда сел в кузов, то с замахом переломил его о задний борт, а половинки бросил нам. Я спрятал их на память. Три дня братка пожил в отпуске дома.
— Не успел вам помочь, — с сожалением сказал Семён.
— А я не успел спросить его: что такое «недавнее былое», о котором боятся вспоминать и которым пугают?
— Подрастёшь, тогда узнаешь. Или в книгах прочитаешь, вон их сколько у тебя, или попадётся бывалый человек и расскажет всю правду. Собственно, и меня это касается.
— И мама так говорит, — согласился Васька.
3
После полудня от далёких (на северо-западном небосклоне) грозовых туч похолодало. И сумерки побыстрее обычного накрыли притихшее село. Листья на деревьях замерли.
Пока укладывались ко сну, громоздкие и тяжёлые тучи приблизились к окраине села. Тучи надвинулись и со стороны леса.
Зарницы освещали полнеба. Когда они вспыхивали чередой, то их свет проникал во все уголки избы, можно было прочитать название книги на столе или увидеть стрелки на нарядном циферблате старинных французских настенных часов. Васька лежал на деревянной кровати у бокового окна, а мать, расставив порожние чугунки под предполагаемые места пролива в потолке, постояла перед иконами минут пять и забралась на печь. Над печью не проливало и в ливень, солома на крыше укладывалась на железные листы(отцова выдумка).
Очередной всполох зарницы высветил материно лицо и широко открытые уставшие глаза(она никогда сразу не засыпала — подолгу обдумывала прошедшие дни или вспоминала жизнь с мужем).
С трескучим сухим шорохом вблизи засверкали встречные молнии и чуть погодя дружно загрохотали раскаты грома, поглотившие монотонный шум дождя.
Меланья Кузьминична вполголоса запела молитву.
В протяжной и тоскливой мелодии молитвенных слов Васька слышал просьбы о прощении грехов и восхваления силы Божьей благодати. Он мысленно представил сухой, знойный и каменистый край обетованной земли… И вообразил ослика с вязанками хвороста по бокам.
— Мам, прежде чем подняться к небесам, Илья-пророк погубил всех царских жрецов. Наверное, были малодушные?
— Илья-пророк грозен и поныне. К окну головой лежишь. Опасно-то как. Лёг бы на пол, — сказала Меланья Кузьминична, дочитав короткую молитву.
— Мам, мудрость священной книги братка сравнил с нынешней жизнью. С той поры человек будто бы не изменился.
— Много будете знать, скоро состаритесь, — осудила мать. И сразу покаялась про себя, что напрасно резко оборвала сына. Продолжила мягче: — Узнавай обо всём — сколько хочешь, только тёте Лизе не пересказывай священное писание, как вон те книги, а то назовёт богохульником. Отнимет Библию.
— Мам, братка Гена в клубе играл в шахматы с директором школы. Николай Андреевич однажды проиграл. Проигрыш задел его до корней, будто после выпитого самогона покраснел, хоть закуски на тарелке подавай… Велел братке учиться и учиться… Школу бы рабочей молодёжи закончить.
«Гена на работе устаёт, не до учёбы», — подумала Меланья Кузьминична.
— Братка ответил директору: в школе-де учится, а толку-то?.. — говорил Васька. Меланье чудилось, что младший о себе пересказывал. — В голову ничего не лезет, значит — в институт не попадёт. Надежда на книги. Вспомнил Библию: чтоб на обетованной земле племена не грешили, Бог испытывал их войной, но помогал только израильским царям. Они с малым войском одолевали сильного противника. Благодарили Господа за помощь, но спустя некоторое время, когда раны затянулись, иудеи присваивали победу себе, забывали Господа и боготворили идола. Мам, братка говорил о каком-то золотом тельце. Что это такое?
— Гена приедет, тогда и спросишь.
— Эх, до его нового отпуска я забуду о золотом тельце, — пожалел Васька. — У директора школы разузнать? Нет, боязно. Чого доброго, он выпытает, из какой книги мудрости почерпнул. Заставит в шахматы играть, — передразнил говор директора, нажав на первый слог слова «чого».
— Николай Андреевич не возмущался, не одёргивал? — спросила мать.
— Ну, братка развязал язык — не остановить… Не всё запомнил. Он сказал: Бог помог нам в Отечественную. Но десять лет прошло, а половину победы отдают товарищу Сталину да маршалу Жукову. В школе на первом месте — наука об эволюции, хотя тысячу лет назад хворост чалили на горбу или на таратайке, так и ныне…
— Ох, Васенька, он лучше бы не сказывал. Гена опять сшибёт себе голову. К чёрту эти рассуждения! — печально вымолвила Меланья Кузьминична.
— Мам, директор школы тогда приглашал братку в гости. А видишь, не по-нашему обернулось.
Она намеренно промолчала, зная, что запретом или одобрением расшевелит воображение младшего, не уснёт до полночи.
Васька перекинулся вспоминать Сёмины серые брюки со стрелочками, такие же широкие, как у Павла Долгова, моряка, весной вернувшегося со службы. Рассмешили белесые туфли с дырочками на носах, чтоб ноги не потели. Правда, посмеялся про себя.
У Гены одежда попроще и победней, в парусиновых туфельках приезжал в позапрошлое лето, в прошлое и нынешнее… Двоюродный на заводе работает подольше, потому и нарядней.
— Обойдёт нас дождь. А картофелю нужна небесная влага, — промолвила Меланья Кузьминична самой себе. Васька спал.
К утру грозовая туча своим рваным крылом задела картофельные усады лишь на нижних улицах, на верхних же слегка смочила пыль. Зато стало прохладней и свежей, пахло травой и влажной пылью. Стёкла окон изб, промытые дождём, блестели.
…Васька встал в одно время с матерью. По её просьбе хотел прихорошиться — надеть новую рубашку, что берегли к школе, и брючишки от старшего брата, убавленные и укороченные портнихой Ниной, инвалидкой, но раздумал — летом не до нарядов, пусть и двоюродного встречать. Лишний час охота поспать, но некогда: дел под завязку.
Пусть гость жалеет их крайнюю нужду, только бы не числил их слабыми и беспомощными духом.
4
Двоюродный брат Сёма, как и обещал, пришёл к Пересыпкиным рано утром. Из тряпичной сумки он извлёк рабочую одежду: слегка поношенные чёрные брюки с наплечными лямками со светлыми застёжками на концах, и накладными карманами, рубашку из плотной ткани коричневого цвета и серенькую кепочку-восьмиклинку с пуговкой на макушке. И белые перчатки фабричной вязки.
Ваську заинтересовали ботинки из свиной кожи с хромированными наклёпками вокруг дырочек для кручёных шнурков. Толстые резиновые и ребристые подошвы, как и сами ботинки с высокими голенищами, для жаркого лета были тяжелы и громоздки.
«В городе для людей полно всякого добра. А в нашем магазинчике: соль, килька, фуфайки, керзухи и керосин. Вино продавец держит дома, торгует им ночью», — подумал с обидой Васька.
— Нравятся? — спросил Семён, заметив Васино внимание к ботинкам. — Буду уезжать, подарю тебе, — пообещал.
— У меня обувь из цыпок пошита! — сказал Васька, со смущённым хохоточком подняв штанины до колен.
— Вчера заметил. Не каждый день ноги моешь? — спросил Семён с жёсткой досадой на лице.
— В бане отпариваю. Но топим её жарко через субботу, сберегаем дрова. А скупываемся тёплой водой каждый вечер. Радуемся, что избавились от вшей. Ныне боремся с клопами вонючими. Вот черти! Они хуже фашистов, не боятся и дуста, — сказал Васька, воодушевлённый ранним приходом двоюродного.
— В лес ходишь босым? — спросил Семён, подавляя в себе недоумение, граничащее с жалостью.
— Когда как! — воскликнул Васька, ожидавший этот вопрос. — Ныне надену сандалеты отцовы, до войны себе тачал. — Подумав, добавил о другом: — Вдвоём вклинимся поглубже, поищем бревёшек, комельков промозглых.
— Разве в лесу дрова ищут? Руби и вали первое попавшее дерево.
— Нет, после порубок, чаще самовольных, подбираю остатки, — объяснил Васька.
— А сухостойные осинки? У дяди Гриши ими завален двор, поленницы до повети.
— За сухостойными надо ехать на подводе, — ответил Васька. И тихим голосом предупредил: — В лесу о живых деревах говор лучше не вести. Лесовик — лесной хозяин, как домовой в доме, незнакомцев кружит по лесу до вечера. А ночью какая ходьба?
— Что он какой сердитый? — Сёма принял Васину выдумку за мальчишескую игру.
— И в ночь оставит. Не поглядит, что я с тобой. Он привык ко мне. Да и малых не трогает, — всерьёз уточнил Вася.
— Тогда буду молчать. Не привыкать. Хотя думал, гостю многое дозволено, поблажка, — покорно послушался Сёма, когда вошли в лес. — Разве нельзя похвалить дерево, скажем: дуб с могучей кроной, кустарник шиповника, цветок на полянке? Похвалу все любят, — досказал неожиданно для Васи.
— Он не всякую похвалу любит, — ответил Васька, наклонившись к земляничке с бледно-розовым бочком. — О чём угодно можно говорить, только не о лесе. — повторил шёпотом.
— А хромоватый петух куда подевался? Сегодня проморгал меня.
— Золотой петушок в неволе. Когда с мамой уходим надолго, загоняем, бедового, в хлев. Отваживаем от озорства. Нам выговаривают с угрозой поймать петуха на щи…
— Не камнем ли сгубили ему ногу?
— Ну, в его сторону и камни, и палки, и скалки летают… Петух приноровился защищаться: подпрыгнет и отскочит вовремя, вскрикнет и отбежит подальше от недруга. А заметит поблизости любопытного, снова атакует, — ответил Васька, отмахнувшись.
По пути, оставляя Сёму с таратайкой, он забегал в придорожные поляны, ворошил ногами и руками густую траву с синенькими, беленькими и розовенькими цветочками, с хозяйской прикидкой задавался вопросом: не пора ли прийти с серпом?
Наезженная дорога с твёрдым грунтом нырнула под навес обширных крон вековых лип и дубов. Глубокую тележную колею часто перегораживали болотистые лужи с мелкой прыгучей живностью по поверхности позеленевшей воды. Когда могучие деревья остались позади, дорога петляла — то в редком молодом дубняке, с подростом орешника, липы и рябины, то в сыром осиннике с резким запахом гнилых упавших деревьев с грибницей и опавших прелых листьев.
— Лужи, видимо, от давних дождей. Вчера здесь ни капли не упало, трава и листья сухие, — проговорил Сёма.
— Мама до полночи молилась, чтоб над усадами пролило. Ан нет… — пожалел Вася.
— Как вам живётся в деревне? — спросил Сёма, хотя за сутки успел приглядеться и оценить.
— Весело живётся, — с потайной усмешкой начал Васька. — За что ни возьмись, то обязательно обожжёшься.
— Василёк, я не понял: когда что обжигаешь — не до веселья. Гляжу, в красивом лесу тебе веселей, чем дома. Все печали смягчились. Мой сынок помоложе, хотя и порослей, а за тобой не угонится. Ты и мне урок даёшь.
— Никуда я не бегу: живу себе и маме на пользу. К небу тянусь наравне с многолетними травами, — спокойно ответил Васька, словно не первый раз. — Говорил же, твой сынок спит на белой простынке. И мороженко кушает каждый день, вот и порослей, — напевно досказал без всякой зависти.
— Но он у меня не барчонок, — защищал сына Семён.
— Разве только у «тебя»? как это? А мать его где?
— У нас с женой и дочка Катя есть! Она младше братца Ивана, но иной раз командует им. Сына назвали так в честь прадеда.
— Не дерутся между собой? А то я читаю «Анну Каренину». Там графиня-барыня оставила на короткое время своих малых деток одних. Когда вернулась, то ужаснулась: детки её взъерошились от потасовки. В смятении была, увидев на их нежных личиках озлобленность. — Вася примолк и посмотрел на гостя виноватым взглядом, словно винился за мальчиков-барчат.
— Не хотелось бы выдавать многодетных соседей, — продолжил Вася, — но для примера скажу: когда они пекут пироги, правда, редко, в их доме шум и гам… Сначала отец вдоволь накушается, после приглашают старших, ну и… младшим достаются крохи.
— Эх, соседских ребятишек понять можно. А барчата зачем ссорились? — задался вопросом Сёма. Мудрёный братишка и в одиночестве не пропадёт. — Знаешь, Василёк, мои детки порой весь день одни, но жалоб не слышали. Тянутся друг к другу. Думаю, дружить будут всю жизнь.
Васька одной рукой поджал живот, а другой — губы, засмеялся сдавленным и глуховатым звуком. По березняку разнеслось эхо.
— А мы с сестрёнкой до последнего времени боролись, подножки ставили, чтоб кто-то из нас первым грохнулся, — признался Васька после весёлого смеха. — Ныне не сунешься, невестой стала. Грудь, что пышки! — Он и щёки надул. — Некоторые говорят, что я за весну подтянулся росточком, посильнее числят. Учебную гранату посылаю метров за тридцать…
— Прямо уж за тридцать… Я вдвое покрепче тебя, а вряд ли так далеко метну, — посомневался Сёма.
— Если кишка тонка, то в метании поможет сноровка. Мою учебную гранату стырили, а то б я показал, — храбрился Вася.
«Отрок Вася рано повзрослел. В войну, будь он рядом со мной за токарным станком, не оплошал бы», — подумал Семён, укорив себя за беспамятство: вчера не поинтересовался судьбой двоюродной сестры Раи. Последний раз видел её очень маленькой, на руки брал.
— Оставим тут таратайку, чтоб её видно было издалека, — вполголоса распорядился Васька, крепко держа топор. — Вон там лежит упавшая промозглая осина. Одному, без пилы, не вывезти, а вдвоём…
— Значит, сестрёнка на фабрике ткачихой. Рабочая, как и я! — проговорил Сёма, задумчиво глядя под ноги: представлял её не рабочей, а студенткой медицинского училища.
— У земляков квартирует. Месяц назад гостил у Раи, накормила досыта калачом поселковой пекарни, а запивал фамильным горячим чаем. Сахару насыпала полкружки, ложечка стояла.
— Сестрёнка обрадовалась тебе, не скупилась, — заметил Семён, следуя за Васей.
Они подошли к упавшей осине с вывороченными корнями.
Осина в комле, толщиной в пол-аршина, опиралась на собственные корни и нависала от земли выше метра, а серединой ствола залегла на полуметровый пень от недавно спиленной строевой осины. Упавшему дереву, если бы Васька не задумал вывезти его, не грозило скорое тление на сырой земле с прахом опавших листьев.
— Она упала на моих глазах в прошлом году. Страшно было смотреть, как выворачивалась корнями… — вспомнил Вася.
— Не Лесовик ли попугал тебя? — предположил Семён. «Братец стойкий! На испуг не возьмёшь. Ранний опыт и находчивость пригодятся в жизни», — радовался про себя Семён.
— Со стоном валилась. Посшибала сучья на соседних деревах, — промолвил Васька, топором показывая полукружье её падения.
— На корню умерла давно, падала со стоном? Стонут от боли живые, — не поверил Семён.
— Лесовик выручил: на, мол, вези на дрова. Топором не посмел свалить, хотя прежде кружился возле неё, постукивал обухом по бокам, — похвастался Васька.
— В общем, позарился, — сказал Сёма.
— Ну, нет! Накануне от спиленной кем-то свежей осины заготовил сучья и вершинку с зелёными дрожащими листьями. Побежал за таратайкой. Вернулся обратно, а сучьев и вершинки не нашёл. Видать, запамятовал место.
— Лесовик, наверное, решил испытать твою волю. Ведь ты у него любимец, — подсказал двоюродный, посмеиваясь губами.
— Будто во сне случилось. Так часто бывает, привык. Обо всём переживать и горевать, не вырастешь.
— Во сне часто припасаешь сучья или наяву? — спросил Семён, дожидаясь Васиной команды взяться за пилу.
— В тот раз гроза обрушилась невиданная. От дождя на время можно было схорониться вон под той липой, шатром крона… Молнии высвечивали её до последнего листочка. От липы шагнул мелким шажком белый-белый Лесовик с порожним кузовком. Я от испуга прижался спиной к этой осине, а она… застонала и повалилась… И крушение дерева произошло в грозовой ливень. Представь-ка.
После дождя бродил по мокрому лесу, не каждому пожелаю удовольствие. Заблудился будто бы… Солнышко склонилось к закату, сумеречно стало. И опять наткнулся на липу с пышной кроной. Под ней желтел ворошок свежего горохового сена, постелькой служил Лесовику. Любит он под липой побыть.
С упавшей осины посрубал крупные сучья, возок получился ладный. Дорогу развезло, не вывезти бы таратайку. Как с неба свалился дядя Паша Лазарев, сосед. С лесного покоса возвращался, мокрёхонький был, прямо выжимай.
— Скучать тебе не приходится, — сказал Сёма. Он легонько положил пилу зубьями на дерево.
Васька вслух прикидывал, что упавшую осину подпилить лучше у корней снизу, чтоб позже не зажало полотно в срезе. После сверху подрубят. Так и сделали.
Осина была с красно-бордовой сердцевиной, то есть, по словам Васи, с «мозглятиной». Опилки вылетали из-под зубьев красные и сырые. От них пахло кислой горечью.
Наготовили двухметровых бревёшек на лошадиный воз. Второй раз решили прийти с двумя таратайками.
Когда миновали топкие лужи и выехали на каменистую дорогу, гость остановился передохнуть и спокойнее подышать лесным воздухом, послушать птичьи голоса…
— Закончишь школу, приедешь ко мне, устрою на завод. Я работаю станочником. Будто по бульвару прохаживаюсь возле станка. Детали обтачиваю, пожалуй, чуть потоньше того дуба, — сказал Семён, показав на дерево в два обхвата.
— Спасибо. В гости можно, а так… никуда не поеду. В похожих случаях мама говорит: от добра добра не ищут, — отказался Вася.
— Наверное, Геннадий зовёт? У него квартиры пока нет, — сказал Сёма, удивившись отказу братца. Если б он знал, как многие хотят устроиться на завод.
— Буду учиться на учителя, — заявил Васька.
— А в армию?
— Сельских учителей не призывают. И правое ухо приболело. Простудился и проглядел. Малость золотушным был, — пожалел Васька.
Двоюродный вздохнул сочувственно и погладил Васе правую сторону головы.
— Не влюбился в девчонку? Хотя они любят вертлявых и нахальных мальчиков. А ты спокойный и рассудительный, — похвалил Семён после минутного молчания.
— И не ска-жи, — нараспев возразил Васька. Вопрос двоюродного о влюблённости принял за обычную шутку, ведь нечто похожее слышал и от соседа. Чтоб Сёма не переспросил, вспомнил сестру: — Наша Рая — девушка счастливая! От парней нет отбою, многие стремятся проводить до дому. Мама в этом девичьем счастье ничего путного не находит. Не закружилась бы голова в выборе суженого. Чует сердце — выйдет замуж не за того, за кого хотелось бы.
— Может, она просто так позволяла проводить. Надоели все разом, вот и уехала, — сказал Семён, недовольный умолчанием братца о своей девочке. Не зря вчера Василёк поглядывал на дом напротив, где девчонка мыла свежевыкрашенное жёлтой краской крыльцо.
— Наш бойкий петух захромал из-за Раи.
— Ко двору не подпускал ухажёров? — спросил Семён, догадавшись. Хорошо было на душе, что успел привыкнуть к задумчивому братцу, в любую минуту мог удивить необычной историей из деревенской жизни. Погостить бы не два-три дня, а недельки две. Но прохлаждаться некогда, жена беременная. Глаз да глаз нужен.
— Ну, факт другой, — сказал твёрдо Вася, нахмурившись. Над переносицей кожа сгрудилась крутыми складками.
— Поведай, братец, у тебя здорово получается, — задобрил двоюродный хмурого Васю.
— Факт такой: осенью по домам ходил вербовщик. Дни стояли ненастные, дожди лили сутками… Вербовщику дали задание или поручение: любой ценой сгуртовать две-три артели из молоденьких девчат, коих в деревне — пруд пруди.
Вашим городам кого только не надо: и штукатуров, и маляров, и поваров… А девки деревенские — сила дешёвая. Им бы поскорее нарядиться да замуж выйти, — на одном дыхании высказал Васька. Отвернулся от Сёмы и прошептал что-то.
— Не расслышал, повтори, пожалуйста, — попросил Семён, поворачивая братца лицом к себе.
— Ну, на палочках-трудоднях не разбежишься. Что в небе журавля ловить, — погромче сказал Васька. — Какие из них работницы? Мама говорит: на губах молоко не обсохло… Сельские девки смирные, тихие и стеснительные. На стороне запросто вляпаются. Смелые и бойкие встречаются, но редко. Вот те уехали без вербовщика. Родственники приветили и замуж выдали.
— Со мной работают вербованные, не скажу плохого. Нормально устроились. Конечно, деревенскому человеку, оторванному от прекрасного леса, соблюдать часовой распорядок непривычно. По два раза в день проходить заводскую проходную и показывать пропуск — непросто и нелегко морально. На что я, как говорится, пропитан городской средой, а к заводскому режиму привыкал долго. Иной раз хотелось всё бросить и убежать… Но потихоньку втянулся.
В отпуске гуляю неделю, а затосковал по заводу, по людям тамошним… Без постоянной работы куда денешься: кушать и одеваться надо. Детей растить и учить… Ты вон заботишься! — Он кивнул на таратайку с дровами.
— Рядом с тобой, наверное, мужики и парни вербованные? А тут девушки в списке. Как мама не скажет: невеста та хороша, коя до свадьбы за материн подол держится, — рассудил Вася.
— Что же с вашим вербовщиком, о котором начал? — напомнил Семён.
— А-а… Дядька пожилой, обросший, полупьяный, в задубевшем брезентовом дождевике с островерхим капюшоном, тяжело припадал на левую ногу. Ввалился к нам без стука. Я читал книгу, мама пекла в печи лепёшки, а сестра надвязывала шерстяной чулок. Когда он вошёл, Рая скользнула с сундука и нырнула в чулан к маме.
Вербовщик отдышался и поздоровался, но башлык с головы не опустил на плечи, будто и в избе лило. Мама поставила к приступку табурет со словами: «Незваный гость, а присесть можно». Он поблагодарил, но не сел на табурет, вроде не рассчитывал задерживаться. Правым плечом приналёг на высокую спинку моей деревянной кровати и уставился на меня глазами, полными слёз.
— Сынка родного вспомнил, наверное? Соскучился, — предположил Семён. — Зачем далеко ходить: на тебя гляжу, а представляю своего, — добавил и извинился, что сбил с рассказа.
— У вербовщика был хриплый голос. С усмешкой спросил меня: — Через край, должно быть, набрался ума из книжки? — И так тяжело вздохнул, что изошёлся кашлем. В спинку кровати вцепился.
— Хорошая книга плохому и дурному не научит, — вместо меня ответила мама. Она подала ему кружку воды.
— Тогда вразуми, милок, ощущаешь ли в душе юной прилив сил от книжной мудрости? Вправду ли она может научить, как лучше жить? А то на собрании нас заставляют читать толстые книги бородатого учёного.
Мама дала знак, чтоб я молчал. Но не выдержала моя детская душонка, спросил:
— Льва Толстого или Маркса?
— Вот-вот, по наущению последнего и живём — не всегда вдоволь хлеб жуём, — заключил вербовщик. После кашля лицо его побелело.
Мама показала мне кулак, не хотела продолжения разговора.
— А найдёшь ли, паренёк, в книге фокус: шильцем ткнёшь в мою ногу, а кровь не потечёт. Почему? — обратился он ко мне участливо, тут же повернулся лицом к матери.
О том фокусе были наслышаны (вербовщик не один раз приезжал в село, привыкли к нему).
— По делу пришёл, по делу и спрашивай. Сват нашёлся, — вмешалась мама. Она каким-то образом сдержала гнев. Я испугался.
Вербовщик суетливо зашарил рукой во внутреннем кармане пиджака или кителя, не разобрал. Достал блокнотик с потрёпанными и загнутыми углами, полистал бегло, но нашу фамилию назвал по памяти. Окинул взглядом комнату и, прося сестру выйти из чулана, сказал, мол, пока не обедал, но Раису не скушает — не волк какой… просто надо поглядеть — годна ли девица в рабочий класс. Белоручки не нужны.
Мама поняла вербовщика и решила «протереть» ему глаза: ходишь-де по домам напуганных солдатских вдов, только их дочерей записал, чтоб увезти в даль несусветную… Девкам-сиротам не на что платишко купить, безропотно соглашаются… Коли недобор девиц во вдовьих дворах, так пойди и поскреби в домах, где хозяева — мужики-фронтовики. Там они под отцовой защитой. У вдовьих детей защитники полегли или без вести пропали, не на кого опереться.
А он доказывал своё: материнское сердце иногда ошибается. Вот поедет ваша дочь на строительство, выучится на штукатура… На первое время предложат общежитие, познакомится с девушками из других краёв и селений… Заработает себе на приданное, подвернётся скромный и лихой ухажёр — какой уж приглянется, узнают друг друга поближе, глядишь, поженятся и получат отдельную комнатку. Поживут в ней до первого ребёнка, а дальше — недалеко и до квартиры с газовой плитой. Голубое пламя и обед сварит, и воды нагреет для ванной, где помоются не хуже, чем в бане. Бельё постирают…
— Дочке и восемнадцати нет. Никуда не поедет, — отказала мама с резкой отмашкой руки, вроде и разговор нечего вести.
Вербовщик и сполз по спинке кровати, затрясло его на полу, заударялся затылком о порог. Мама под его голову подставили руку. Он и ногами задрыгал, куда табурет полетел… Левая нога у него оказалась по колено протезной.
Вербовщика потрясло не долее десяти-пятнадцати секунд.
Лицо его сделалось мглисто-серым, глаза стали туманные, вроде сонные, взгляд мутный и испуганно-вороватый.
Когда он поднялся, мама одёрнула на нём сосборившуюся полу дождевика. Вербовщик покачнулся, еле удержался. Припадок ослабил его.
— Фронтовые следочки… контузия, ранения… — пробубнил он, приходя в себя.
Он снова уставился на меня. Я с сочувствием встретил его неспокойные глаза, и терпеливо ждал, что скажет.
— Думаешь, папенька краше вернулся бы? — сказал он с вызовом. И скрюченным указательным пальцем показал на фотокарточки на стене.
В этот миг из чулана выскочила сестра Рая с горячей лепёшкой, с ладони на ладонь перебрасывала её. Завернула лепёшку в чистую тряпицу и сунула вербовщику.
— То-то мне все уши прожужжали: чернобровая красавица, черноокая цыганочка… Тебе бы в артистки, а не на стройку. Не стану вербовать, — оживлённо заверил он. — Расцветай под боком властной матери, — напутствовал покорным голосом.
У порога он повернулся к нам боком и чуть слышно пролепетал слипающимися губами:
— По лесу, бывало, идёшь, а цветов-то — море, прямо в глазах рябит от разноцветных красок. Все красивы и милы, а на душу упадёт один, сорвёшь зачем-то… После жалеешь, жалеешь…
Он бережно проводил лепёшку под пиджачок, легонько прижал её к сердцу, и бочком, держась за косяк, перешагнул высокий порог. До уличной двери в сенях добирался вдоль стены. Видать, не пришёл в себя после припадка или ожидал повторного удара.
Я проводил его до угла избы. И по улице он потопал бочком, слегка подпрыгивая и взмахивая рукой.
— Он собрал девок в артель? — спросил Семён умолкнувшего Васю. И подумал: «Вербовщик не укорил тётю Меланью судьбой старшего сына. Другой на его месте постращал и завербовал бы Раису. Повезло».
— Две девки получили подорожные, упаковали сумки, но командир неожиданно уехал один, пообещал вернуться через несколько дней. Вместо него примчался востренький парень.
Бабы выведывали о хромом, да без толку, будто в воду канул. Новенький приходил и к нам, спрашивал о сестре. Мама огорошила его: доченька в посёлке Языково устроилась на ткацкую фабрику.
— Скучаешь по брату и сестре?
— Не то слово. Хотя от братки отвыкаю.
5
Двоюродный первым делом выпустил петуха из хлева. Петух с порога взлетел с криком, приземлился на лужайке, огляделся и ринулся к освободителю… Досталось и Ваське. Оба расхохотались над усердием куриного защитника, снова не узнал своих.
Васька попросил у соседей таратайку для взрослых, на деревянной оси, как у телеги. На двух таратайках вывезли упавшую осину и толстые сучья из порубки в дубняке.
Перепилили, перекололи, перетяпали привезённые дрова, сложили стожком во дворе.
— Запасли на полную зимнюю неделю! Молодцы! — похвалила Меланья Кузьминична. — Вася, мы ведь замаяли гостя редкого. И Гриша сказывал: завтра на рассвете на сенокос. Сёма, когда отдыхать будешь?
— Отдыхать, тётя Меланья, всё равно, что с ума сходить. Не люблю безделье, — отшутился Семён.
Двоюродный попросил Васю полить ему на спину из ведра, окатился по пояс. Посоветовал и братцу обливаться водой комнатной температуры, особенно перед сном. Гость оделся во всё чистое и пошёл к центру села.
— Хорошо, что не попросил лошадь. От греха подальше, — успокоенно заговорила Меланья Кузьминична. — Ему бы дали. Сёмин отец и бригадир в детстве и юности водили дружбу. Ныне Гриша повстречался в прогоне, обещал дать фурманку, надо глины привезти. Печь быстро остывает, пора переложить.
— Мам, сами привезём, без двоюродного. Он на заводе вышагивал у станка, да у нас… — возразил Васька.
— Ох, сынок, о глине помечтала…
— Он отдаёт мне фэзэошные ботинки. В школу самый раз, — сказал Вася со скрытой радостью, показав на ботинки гостя. — Мам, он что не попрощался? — спохватился.
— В магазин побежал, — сказала мать. — Крышку нашего дубового стола четвертью измерил. И украдкой. Гриша сказывал, племянник с гостинцем приехал. И я подкупила кое-что к столу. Пока вы были в лесу, достала груздочков со дна кадушки. Остатки пустила на начинку, пирог испекла. Найдём чем угостить.
И правда, Семён из магазина принёс подарки: Васе клетчатую рубашку(пусть и на два размера больше, впору не нашлась), цветастую клеёнку на стол, от которой в избе запахло краской, и тётушке Меланье, как наказывала его мать, отрез на сарафан.
Меланья Кузьминична охала и ахала, глядя на подарки, дескать, зачем лишние расходы, рады и простому вниманию.
Васька поблагодарил Сёму, хотя озорно подумал: «Вот и сомкнулись город с деревней». Минуту спустя радовался, что не озвучил эту мысль. Двоюродный мог и обидеться. Обиду не выказал бы, но…
Чинно уселись за стол, выпили по рюмочке самогона, поговорили маленько, и подошёл Григорий, деверь Меланьин, то есть Васин и Сёмин родной дядя. Посидели и потолковали об ежедневных делах и заботах скупо и сухо, будто они однообразно повторялись, с чем Семён не согласился: вспомнили довоенные и послевоенные годы… Многое, о чём мечтали и о чём загадывали — не сбылось и не удалось, потому, наверное, Меланья Кузьминична, тщательно разглаживая ладонью новую клеёнку, тихо всплакнула.
Васька, выпивший самогона с напёрсток, слегка захмелевший, приценивался к ботинкам у кровати: «В сумку не положил, значит — мои».
Семён перехватил его взгляд и велел надеть ботинки и носить на здоровье.
Попрощались, как и положено, с трогательными обниманиями. На прощание двоюродный сбивчиво сказал:
— Тётя Меланья, на что я молодой, но зелёным не назовёшь — вижу и ощущаю на себе: жизнь бежит — не остановить, либо летит быстрее самолёта. Не успеешь оглянуться, дела закружат, не заметишь, как Василий вымахнет до потолка. Держись за него, не обидет. Поверь мне, в людях разбираюсь.
Кроме работы за станком, я обучаю ремеслу подростков. Нагляделся на разных…
— Знаю, Сёма, — ответила Меланья Кузьминична. В его тёплых словах было так много тоски, будто навсегда прощался.
Васька засмущался и кисло поморщился, показав на небо, мол, как Бог велит.
Удаляясь по пыльной дороге, двоюродный оборачивался и махал обеими руками. Дядя Гриша не оборачивался. Пока они не повернули к Барскому прогону, Меланья Кузьминична и Васька не уходили от двора. Поодаль от них, вытягивая шею с красно-бордовым и зелёным отливом густого и плотного оперения, с любопытным выжиданием мирно прохаживался петух.
***
Семён и Василий обменивались письмами, но редко. Семён в посылках присылал: рубашки, брюки выходные и рабочие, нижнее бельё, туфли, пиджачки, сахар… С размером обуви всякий раз выпадала промашка — либо малы, либо… Маломерки Василий отдавал сестриным детям.
Двоюродный приглашал Василия в гости, а то и насовсем. Но побывать в Новосибирске не довелось: учёба в университете, борьба за здоровье, уход за старенькой матерью, неудачная женитьба…
Переписка между ними постепенно затихала, а вскоре и вовсе угасла.
С родным братом не виделись годами, сестра редкий раз выезжала из рабочего посёлка. Её озадачивало одиночество младшего, однажды привезла подругу-вдову, чуть не посватала.
Василий одиноким себя не считал: в школе-де детей побольше двух сотен… чужими назвать — язык не повернётся.
Подаренную двоюродным братом клеёнку, стёртую до дыр по углам стола, он хранил в шифоньере. Когда она попадалась на глаза или под руку, то сразу вспоминал Семёна и поездки с ним в лес.
2002г.