Людмиле Егоровой
Около пяти лет я не был в родном селе, соскучился. Далеко от дома с новыми товарищами, знакомыми и приятелями, наверное, изменился, вовсе не замечая в себе никаких изменений, как в известной песне поётся: каким ты был, таким ты и остался… Поэтому надеялся, зная, что деревенская жизнь никогда не ломалась без постороннего вмешательства, встретить всё родное в родном селе таким, каким виделось при расставании. Разве огорчат нажитые морщинки на лице сестры, да удивят её подросшие детки… Сама же по-прежнему добрая, приветливая и бескорыстная. Особенно друзей, Николая и Таисию, каким бы ни было воображение, никак не хотелось увидеть сильно изменившимися, пусть и настораживали крутившиеся в голове сестрины напоминания в последних письмах о Таисином нездоровье…
Колька и я были влюблены в Таисию. Мы жили в шабрах, но в свою компанию её приняли незадолго до школы. Колькина мама, встречаясь у колодца с Таисиной мамой, шутливо говаривала: «Ох, руки и ноги ноют. Слава Богу, от одной заботы скоро избавлюсь: невеста растёт на глазах». Мама невесты в ответ лишь кротко улыбалась.
Серьёзные либо шутливые разговоры родителей о нашем будущем дальше нашего переулка не уходили. Но стоило нам прийти в школу, как весь первый класс дружно принялся дразнить Кольку и Таисию женихом и невестой. Я тогда горько обиделся, что меня не назвали Таисиным женихом. Домой пришёл в слезах. Старшая сестра, узнав о моей обиде, успокаивала: «Не горюй, братец, любовь к девчонке лучше держать в себе до поры до времени. Вдруг она тебя не любит?»
В ту осень проучились недолго, школу закрыли на карантин. Несколько фур внутри толсто обложили свежей ржаной соломой, посадили нас, точно глиняные горшки на продажу, и повезли в районную больницу, где у ребят обнаружили какую-то «палочку». В больнице потчевали кислыми таблетками, горькой жидкостью из зелёного пузырька, противным рыбьим жиром и голландским сыром, который нарезали кубиками со спичечный коробок и давали прямо в руки. Меня заставляли съедать сыр в присутствии сестры милосердия, так как я выкидывал его в форточку. А когда Таисия сказала, что ей нравится сыр, стал отдавать ей.
Родители, навещавшие нас, привозили домашней снеди и сельских новостей. Кто-то проговорился о внезапной смерти Таисиной мамы.
В тот день Таисия не взяла у меня очередную порцию сыра. Она покусывала губы и воровато поглядывала на входную дверь, у которой днём и ночью сидели строгие сторожа. Колька и Таисия перешёптывались, словно что-то тайное задумывали. В обед, когда было шумно и суетно, Таисия сбежала из больницы. Колька выпряг чью-то лошадь, посадил на неё подружку и… в одном больничном халатике помчала домой.
…На родину я приехал ближе к вечеру. Сестра всплакнула и укорила: «Уехал и пропал, как в воду канул. Нехорошо так». Пока в нежарко натопленной бане смывал дорожную пыль, наведать гостя пришли родные тётушки, дальние родственники и соседи… Напрасно я ждал Николая и Таисию.
Утром собрался за дикаркой, ко мне присоединились племянники. Нынешняя дикарка уродилась за усадами, под жердяной изгородью: рви и ешь на здоровье! Промедлишь с неделю — стебель её затвердеет, не укусишь. Выбирал чудное растение с толстым, мясистым, с сизой кожицей стеблем и подрезал ножичком, точно гриб. Угощал ребятишек, однако в их глазах блуждало недоумение: зачем, мол, дядечка, подсовываешь травку, кролики, что ли?..
И верно, зачем им травка, коли каждое утро пьют парное молоко, кушают жирный творог со сметаной и кашу с маслом… В огороде, что раньше было редкостью, росла редиска и зеленел лук «зимник», который особенно вкусен мелко нарезанный, мятый толкушкой и перемешанный с сырыми яйцами. Объедение!
Дикарку ели и взрослые. За долгую зиму погребное приедалось, ждали свежую зелень. Колька и я брали дикарку на кладбище, прямо у могильных холмиков. Прежде чем сорвать лакомое растение, друг крестился и заставлял меня: «Крестись, помянем земляков».
Кладбищенскую дикарку съедали тайком, так как матери, бабушки и тётушки запрещали что-либо срывать на кладбище, иначе, по их мнению, усопшие лишатся пищи. Не зря же в родительские дни старушки оставляли на крестах либо конфеточки, либо комочек сахарку, либо кусочки пирога или ватрушки… И, несмотря на запрет, это поминание мы собирали наперегонки с грачами. Впроголодь жить — не у тётки гостить.
Бабушка Агафья пророчески запугивала. Христом Богом просила Митрия Конкина не скашивать траву на кладбищенских полянах, недолго и беду накликать. Ну, радёхонек был — сено близко подвозить. А по весне корова принесла мёртвого телёнка. И назло срубил клён у могилы. Видишь ли, топорище понадобилось, хотя лес в двух шагах. Тем топором и сгубил руку — отняли два пальца. Бойкий выискался…
Однажды Таисия наткнулась на нашу трапезу у кладбища, сравнила дикарку (и протведала) со своей, сорванной за усадами, и догадалась, где ею разжились. Она гневно выкрикнула: «Чертенята бесовы, на могиле моей мамы сорвали!» Осердилась и не показывалась нам на глаза или проходила мимо, не замечая. Таисин холодок выводил Кольку из себя — злился, вроде я наябедничал. Дня через два остыл и, видимо, боясь потерять со мной дружбу, неожиданно похвастался, будто видел воскресших из мёртвых, обещал показать и мне. Я согласился пойти с ним в полночь на кладбище. Ночь была тёплая, душная, как перед грозовым дождём. Мы притулились неподалёку от могилы военного, который, по словам друга, к сороковинам должен воскреснуть… Колька полушёпотом ворчал, чтоб я не вскакивал и не сопел носом, точно паровоз. Удивило сравнение с паровозом, ведь обоим не доводилось бывать на железной дороге. Да я не жаловался на свой нос, дыхание всегда было ровным. По-моему, Колька сам сопел. И когда по большаку проехала полуторка, стуча бортами, на могиле военного вспыхнул слабый жёлтый огонёк, точно от спички, следом что-то затрещало, вроде сухие сучья под ногами, а перед нами явственно мелькнуло чудище в белом… Колька рывком сорвался с места, но побежал не к открытым воротам, а к изгороди, на которой и застрял на секунду, зацепившись штаниной. Я проскользнул между двумя раздвинутыми штакетницами.
Не отмахали и двадцати шагов, как нас окликнула Таисия: «Эй, вояки… не успеваю за вами». Мы подождали её. Отдышавшись, Таисья поджала живот и звонко засмеялась. Колька передразнил Таисин смех, меня обозвал уличным прозвищем и столкнул в кювет. Таисия вспыльчиво одёрнула его: «Соображай маленько!» — и подала мне руку. Колька зашагал к селу, окончательно обидевшись. Таисия вслед ему сказала: «Ну и топай, третий лишний».
…У дома сестры меня ждала родная тётушка Лиза. В чёрной старинного покроя ситцевой кофте, в чёрной же юбке, повязанная чёрным шерстяным платком, она сидела на нижней ступеньке крыльца нахохлившаяся, похожая на весеннего крикливого грача. Кивнув на лопату у ног, тётушка велела следовать за ней. По дороге жаловалась на городских, кои приезжают лишь попить вина, погулять, а наведать сродственников на кладбище не удосужатся.
Крепкий дёрн я раздобыл на ближней лесной полянке. Тётушка бродила среди могил и осматривала надписи и фотокарточки на железных пирамидках. Перед каждой она крестилась с поклонами. Увидев меня с дёрном, показала, какую могилу обложить.
— Тут няня Любаша, — проговорила она, опустившись на невысокий холмик с наклонённым крестом.
За второй дерниной я пошёл пустырём мимо одинокой могилы с некрашеным дубовым крестом. На вкось врезанной перекладине глубоко выбито имя «Таисия» — и ни фамилии, ни даты рождения и смерти. Так просто — одно имя, любому человеку не понять, кто под крестом. Поэтому Николай не заглянул вечером, сестра, наверное, сказала на ферме о моём приезде. Если бы Таисия была жива, он и в полночь поднял и позвал бы в гости. И тётушка Лиза намеренно привела сюда ранним утром, конечно, по совету моей сестры, пусть, мол, сам узнает…
Со многими приходилось прощаться, но горечь утраты скоро угасала и забывалась, не оставляя ни душевных ран, ни раздумий… У могилы Таисии сразу почувствовал себя слабым и ничтожным. Как никогда стало ясно то, каким долгим и далёким было наше детство и как, оказывается, немыслимо коротка жизнь.
Мне в плечо легко толкнула тётушка Лиза и сказала:
— Заждалась с дёрном, а ты вот где.
— Какая Таисия? — спросил я, показав на крест.
— Та самая. Николай не пройдёт и не проедет.
…Вечером на крыльце у друга я столкнулся с мальчиком восьми-десяти лет. Не сынок ли Николая и Таисии, коего зовут Никитой?! Последний раз видел его трёхлетним и тогда замечал, что сынок похож на отца, только глаза материны — синие.
Никита сначала глянулся задумчивым и диковатым, но не успел я назваться, как мальчик скрылся в доме, а две-три минуты спустя принёс стопу ученических тетрадей и принялся показывать свои оценки, поставленные мамой.
«Мальчик неспроста доверчив, наверное, в доме вспоминают старого друга», — подумал я. И здесь же подарил ему складной ножичек со светлой металлической ручкой. Никита смущённо и тихо поблагодарил за подарок.
Вышедшая тётя Поля, мать друга, пригласила в дом. На ходу поведала о занятости сына, приезжает-де не раньше полуночи, иногда ночует на ферме.
Я хотел спросить о Таисии, но не хватило духу.
Они посадили меня за стол. Мальчик, точно за отца, кухонным ножом отмахнул от домашнего каравая горбушку и положил в хлебницу, следующий кусок положил перед собой.
— Из-под горбушки — себе, чтоб тёща была добра, — с улыбкой заметила тётя Поля.
— Нет, бабуля, второй кусок нищенский. Горбушку не подают, — рассудил Никита.
— Неужто нищие ходят? — с недоумением поглядел я на обоих.
— Неделю назад постучали погорельцы. Дали деньжат. Никита жалеет, что не подали хлеба. И пироги на столешнице лежали, — сказала тётя Поля, недовольная собой. Когда же мальчик бережно понёс початый каравай на кухню, она шепнула: — Оставляет горбушку матери, люби…
И в эту минуту вошёл хозяин. Мы обнялись.
— Извини, как на цепи, не вырваться, — развёл он руками.
— Что такое? — удивился я, кивнув на его руку. — Помню, уезжал, у тебя палец был забинтован, сейчас вон бинт бантиком.
— Это нарочно, чтоб твою память испытать и не потеряться, — улыбчиво-сосредоточенно уставился Николай на меня.
Когда вошли в переднюю комнату, в глаза бросилась Таисина фотокарточка в чёрной рамочке на комоде. Я пролепетал: вечер, а её нет и нет.
— Тая покинула нас в марте. Знаешь, в день твоего рождения ушла, — не умолчал Николай.
И сразу померкла наша встреча.
Я и без фотокарточки представлял Таисию зримо, будто только что вышла с подойником к корове и вот-вот должна вернуться… Процедит молоко, нальёт его в фарфоровые чашки (она не любила стекло) и с улыбкой подаст нам. Помнил её тихий и неровный говорок… В разговоре она никогда никого не прерывала, если же пытались прервать её, умолкала.
— Николай, помнишь, в школе мучились со мной, арифметика не давалась. Корни извлекать — пытка. Таисия же легко растолковала мне математические премудрости. Кабы не её старание… Благодарен ей! Она с озорством утверждала (правда, наверное, сама тому не верила), будто цифровыми расчётами можно объяснить и чувство, и доброту, и благородный поступок… Я невнятно доказывал обратное, а вы оба смеялись.
— И свой уход рассчитала. До свадьбы предупреждала о своём недолгом веке, — признался Николай.
Другу, видимо, не раз советовали пережить горе, мол, кому сколько Богом дадено, столько и… Поэтому, ожидая от меня утешительных слов, он вдруг стал рассказывать о прохудившейся кровле, об импортной корове, которую недосуг поменять на местную породу… Двор обновить, да руки не доходят. Все эти хлопоты оттягивала Таисия с умыслом: со второй-де женой обновишь…
«Горько слышать, но она была права. Если бы я жил рядом с Таисией, вряд бы так рано ушла. Хотя и мешало то, как говорил Шекспир: «Опасней и вредней укрыть любовь, чем объявить о ней», — подумал я.
— Знаешь, первая жена — чугун, то есть крепкая; вторая горшок — глиняный, гляди в оба, расколется; третья — зеркало: будешь угождать её капризам, — сказал Николай.
— Не женись второй раз, коли боишься. Вдруг все эти качества заложены в одной?
— Ох, дружок, её слова повторил, — обрадовался он совпадению. — Тая шутливо обсуждала моё предполагаемое вдовство, подобрала женщину. Сердился на её выдумки, не помогало. В общем, наказывала не засиживаться вдовым. После жениного ухода люди замечают во мне жестокие замашки. Прежде, несмотря на опыт, руки дрожали и спина холодела, когда животным делал уколы или облегчивал боровка с бычком. Теперь прежнего волнения не чувствую. Видимо, своя боль больнее чужой. Как-то проснулся на краю кровати, чуть не свалился, думал, Тая оттеснила, а пошарил рукой — у стены пусто. Месяц спустя мать слышала шаги в сенях, доски скрипели. Вроде невестка навещала. Нет, Тая пугать не станет, не грешен перед ней. Да её дух по-прежнему живёт в доме.
— Николай, дух со временем улетучится. Таисия была твоей женой, а всё равно позволь — тебе же некогда — поставить на крест: фото, фамилию, имя и отчество, даты. И православную надпись. Всё, что перечислил, в городе покроют эмалью. А то Таисия лежит в сторонке, будто безымянная.
Нашу встречу прервали приехавшие на легковушке люди, которые срочно нуждались в ветвраче.
На прощание, не глядя мне в глаза, Николай сказал:
— Понимаю твою тревогу, но на кресте ничего не трогай. Так завещала Тая!
— Ну и что? — вспылил я. — Завещание завещанию рознь. В этот раз давай не подчинимся её воле. Закажу и привезу, а поставишь сам.
Николай вышел, резко хлопнув дверью, что явилось ответом.
После с ним не удалось встретиться. По-моему, он избегал меня. Возникшую неловкость в наших отношениях, причину которой я не мог найти, хотя можно было сослаться на его давнюю ревность, сглаживала жалобами тётя Поля:
— Все-все прорухи взвалили на Колю. Помню, до войны, в войну и после — выше нормы не прыгали, а успевали. На ржаном поле отмерят шестьдесят сажен в длину и шесть сажен в ширину… серпом, серпом, серпом… Да понянчишь снопы. — Когда напомнил ей о своём скором отъезде, она поохала: — Коля тоскует, тоскует… Чай, не забыл, одежду умершего сжигают. Таисину оставил: пусть лежит, пока не истлеет.
…Сестра и тётушка Лиза, точно сговорившись, в дорогу напекли сдобных пресных лепёшек, в самоваре сварили с десяток яиц, будто уезжал ненадолго. Попробовал отказаться, но тётушка и сестра в один голос убедили: лепёшками-де угостишь попутчиков.
Я отнёс поминание Таисии: одну лепёшку положил на её крест.