Мой сын учительствовал в глубинном селе одного дальнего района области. После февральских метелей поехал к нему. До районного центра добрался легко, там — заждался автобуса, так как накануне было изменено расписание. Благо погода стояла весенняя: с утра пригревало солнце, подтаивал снег, стайками летали хохлатые свиристели, на солнечный припёк высыпали куры.
На автостанции обратил внимание на пожилого мужичка, придерживавшего новый велосипед с корзиной на багажнике, заполненной чем-то до краёв, и главное — к велосипеду короткими поводками из металлической цепочки привязаны два пятимесячных щенка.
Сын давно мечтал разбогатеть овчаркой. Я сразу решил поторговаться — купить одного. Но мужик решительно отказал:
— Лишних отдаю даром! — Ухмыльнувшись с удивлением в глазах, спросил: — Неужто с собой возишь приличную сумму денег? Породистые щенки дороже коровы.
— Нынешний рубль не в почёте. Договориться бы вот, — кивнув на щенков, ответил я.
Мужик замкнулся, словно раздумывая: уступить или не уступить.
Он был небольшого роста, худенький. Узкое лицо обветренное, глаза подвижные, взгляд дерзкий и недоверчивый. На нём была новенькая куртка с меховым подкладом и нейлоновым верхом, забранная замком «молния» лишь снизу. На распахнутой груди выглядывал серый бостоновый костюм; на ногах поскрипывали хромовые «офицерские» сапоги; на голове — фабричной выделки, как с иголочки, чёрная кроличья шапка. Его можно было принять за удачливого цыгана либо за человека, любившего одеваться чисто и добротно лишь по праздникам.
Опять похвалил милых щенков с робкой надеждой убедить хозяина всё-таки уступить одного.
— Напрасно стараешься. С девяти годов в пастухах. Собственные собаки вот так нужны, — вновь отказал он и ребром ладони провёл по своей жилистой шее.
— Даже в подпасках не бегали? — спросил с удивлением.
— Кому как повезёт. Отец не глядел на мой возраст, доверял стадо, — ответил он, видимо, приняв моё удивление за сомнение.
— Вы счастливый! На глазах отца росли. Мне не довелось знать батьку: в Отечественную сложил голову.
— Воспитал отчим, дьякон Гавриил, — вспомнил и мужичок. — Церкву закрыли, отчим подался в коровьи пастухи, но всё равно попал под опалу властей, прямо на лугах забрали. Накануне успел справить мне полушубок и желанные хромовые сапоги. И было за что: не подсолнечные семечки лузгал.
— Вы и сейчас с форсом приодеты, — похвалил его.
— Сроду не скупился, нынче и подавно: за седьмой десяток шагнул, два года назад овдовел. Вольный, вот и наряжаюсь. — Его впалые щёки разом посерели, словно запылились. — По праздникам хожу на женину могилу с новостями, больно любила посудачить. Без хозяйки в доме появились чужие запахи, хоть каждую неделю протираю полы, бельё стираю… В моих летах овдоветь — кара.
Мне показалось, он винился перед женой, просил прощения.
— Силёнки есть. На автостанции спрашиваю у селян насчёт пастуха. Может, сгожусь.
— Вам бы поближе к детям, — посоветовал без сожаления, что вспугну его откровение.
— Дети, дети… В писании сказано: да отлепятся дети от родителей, — горестно выговорил он. — Правда, не всё по писанию делается: с отчимом разлучили насильно, дочь моя убилась на стройке…
Северный ветер нагнал пепельно-мглистых туч, похолодало. Я отошёл в заветренную сторону кирпичного здания. И мужичок шагнул следом за мной.
— Вы из какого села? — спросил меня, видимо, с расчётом узнать, нужен ли там пастух.
— Из города еду наведать сына. Учителем работает.
— А-а-а, — сочувственно промычал он. — Что скрывать, в капкан попал. Без старухи раскачало мою лодчонку, еле удержался, — вдруг признался.
— Как же спаслись?
— Да просто. Однажды на станции остановился дальний поезд, из вагона выскочил монах. И сразу перед глазами встал отчим… Бывало батюшка благословит коров у церкви, после гнали на выпас. Помню, церкву закрыли незадолго до Егорьева дня. Все тужили, как, мол, без благословения и водосвятия будут пастись. Боялись, останутся без молока. И когда коров погнали, они по привычке остановились возле запертой церкви. Люди ахнули, стали креститься. Отчим не растерялся, благословил животных, окропил каждую, потом погнали к лугам. Он весь день ходил радостный! А вечером отчима вызвали в сельсовет, поговорили с ним круто. С той поры отчим тайком благословлял коровье стадо у родника со святой водой. Однажды Пасха совпала с первомайским днём, людей гнали на посевную. Боялись идти, Бог накажет. У отчима спрашивали: не будет ли греха сеять на Пасху? не по своей воле идём. Он успокаивал: внешнего не бойтесь, идите в поле. Помню, отчим не соглашался с укором, будто сельское духовенство слилось с крестьянством благодаря водки. По его словам: за нравами следили, согрешил через край — отбывай епитимью. В духовное сословие шли добровольно, могли и отказаться. Зачем долго ходить: мы жили наравне с бедными, но нашу семью почитали. И как не слиться с крестьянским бытом, ежели и венчал, и крестил, и в последний путь провожал…
— Пастуху виднее, — не удержался от похвалы.
— Сынок-то как поживает? Гляжу, сердце-то болит, едешь.
— Пока не жалуется. Верно, заботы не убывают. У кого их нет? Хорошо живётся дураку либо жулику.
— Увёртливо, увёртливо… — заметил он, упрямо связывая разговор.
— Три года назад, пастушил в небольшом селе, учитель пригласил пожить в его пустовавшей времянке. Ох, горячий парень, весь в делах! В отпускные дни накосил луговой травы корове и овцам, погреб поправил, в лесу грузил дрова, потом подвезли ко двору, пилили, кололи и складывали в поленницы. Один да один. В уборочную от селян слышал укор: «Мы убираем хлеб, пыль глотаем, у наших же учителей — бархатный сезон». В общем, история повторяется.
— Похоже, тот учитель предан своему делу, виновников на стороне не ищет, и смирился, — не умолчал я, задетый за живое.
— Коли б смирился с несчастьем, не вспомнил ни отчима, ни коров, ни сына. Не приведи Господь, показаться чадушке опущенным. Привёл себя в порядок, набрался смелости и поехал к сыну.
— У вас он один?
— Да. В Сибири его приголубила вдовушка с двумя малышами. Домовиты оба: при матери не приезжали, а к старому вдовцу вовсе не едут.
— И на материны похороны не приезжал?
— Как же, в тот день прилетел. Пока мчался до дому, поседел до последнего волоса. Родственники набычились отчитать его, что вовремя не наведал мать, да сплошь поседевшая голова уберегла. Пожалели.
— Вы до него тоже самолётом?
— Старый пень, а жить-то охота, — озорно приободрившись, ответил он. — Поездом сподручней — по-домашнему, пусть и тихо. С попутчиками повезло: весёлые люди попались. И всё равно не спалось, думал о снохе: если похожа на мою старуху, какой та была в молодости, то сыну посчастливилось, а если… От сомнения онемела душа. И как в воду глядел: сноха встретила испуганными глазами, от порога отступила на шаг, руки подняла к груди, вроде предстал немытый и небритый бродяга… Чуть не вымолвила: не прогневайся. В общем, обробила. И всё-таки она понравилась: приятной наружности, красивая и представительная. Лицо мягкое и доброе, материнское. За мужа держится, бережёт. В доме чисто, опрятно.
— Наверное, в первые минуты подумала, не остался бы свёкор нахлебником, — подметил я с усмешкой.
— Ох, мил человек, с малых лет ем свой хлеб! На лбу написано. — Он поднял шапку на затылок, словно и вправду решил показать на нём надпись. — В поле у снопа народился, в поле Бог и приберёт. Пока ноги бегают, глаза светлы — местные газеты читаю без очков, слух нормальный — мышиный писк слышу, похмельем не страдаю… Обидно, сноха с первого взгляда дала понять: держись вошь своего тулупа. Вот и держимся вместе, — обратился к щенкам, любовно потрепав обоих за уши. — Поживши маленько у них, сноха сгладила испуг, папашей называла. Приезжали в гости.
— Вы спрашивали насчёт работы. Кто-нибудь обнадёжил? — напомнил старику.
— Пока не обещают: пожмут плечами или улыбнутся, кто вовсе отмахнётся, вроде до зелёной травки далеко-далеко… Не привыкать, — невесело поделился пастух. — Нынешняя прикидка показала: залежавшего места наскоком не сыскать. И нанимать будут задёшево. Но пока не очумел — бегать бесплатно, пусть и с ежедневным застольем. А что мне обед: в неделю разок похлебаю мясного, пожую всухомятку яичко, молочка попью или в станционном буфете возьму кефиру и жёстких пряников. На зиму насолю свиного сала, прямо объедение. Чай пью с вареньем. Рядышком живу. — Он большим пальцем показал через правое плечо. И с благодушной ухмылкой, отчего густой загар на щеках опалило розовым румянцем и чётче прорезались мелкие морщинки, нараспев добавил: — Это бабы жуют и жуют, точно коровы серку.
Я засмеялся.
— А что смешного? И в любви, и в пище лучше знать меру, — прервал он моё хлипкое веселье. — Старика не проведёшь: у солёной рыбки отщипну жирную крошечку с брюшка, и довольно. Иные жадно скушают селёдку с головы до хвоста, после никак не напьются. — Он примолк, так как смирные щенки беспокойно заперетаптывались, словно затомились от нашего невесёлого разговора. — Без коровы и дом сиротливо глядится. Вдвойне наводит тоску, где хозяйка хворая или неумеха, мужа не любит… Ладно бы — в одном или в двух дворах проруха, ведь сплошь и рядом. От этой слабинки в горле досада горьким комом каменеет. — Щупая свой горбатый кадык, вопросил: — Умные люди вывелись или притаились? Которы растят славу на прежних бедах, те лживы. Как в сказке лиса ехала на волке с одним присловьем, отвечала же, горемычному, обманными словами.
— Значит, пастуха не за морем ищут, свои имеются? Потому пастушество подешевело, — посочувствовал ему.
— Мил человек, валюту не прошу, доллары там… И в чужих поклонах не нуждаюсь. Не возьмут, так и не беда, — бойко ответил. — Поближе к зелёной травке петушок клюнет кое-кого, поглядим — чья нужда перетянет.
— Сельские пасут сами, поочерёдно.
— Не везде, не везде… — не согласился пастух. — Радио вон трещит, будто колхознички — иждивенцы казны, им да им. Напраслину наводят. Как мужики подняли домишки после войны, до сих пор в них живут-доживают, только соломенные кровли сменили на шиферные. В недалёкое время теснили налогами, ну и пришлось прощаться с коровами. Поневоле скоромное отринешь. И церква рушили.
— При Никите Сергеевиче, что ли?
— Да, да… — Старик оживился. — Луга вспахали, пашню подвели к кромке леса, ни травинки… Частные телята лезли на зеленя. Бригадир загонял глупых и невинных на калду. Частных коров поубавилось, на привязи держали. Делать нечего, нанялся пасти колхозное стадо. Вскорости налоговое бремя отпало, послабление дали. Люди накашивали травки безоглядно. За скирдовку овсяной соломы получали проценты. Вечерами над улицей клубился душистый запах сухих трав. Во дворах от живности стало тесно. Мне снова пришлось склониться к подворью. Нравится их пасти.
— С подворий-то, наверное, поспокойнее?
— Ох, что напрасно лепетать… гладко бывает на горячей сковороде, — ускользнул старик от ответа.
— Весну, лето и осень на лугах да по жнивью колючему, под дождём и ветром, в сушь несусветную, в зной… и всё наедине с бессловесными коровами. У каждой свой норов, не угодишь. И вспоминаете спокойно, будто пасти бурёнок легче, чем репу парить, — с восхищением сказал я, так как пастушество считал всегда загадочным и необычным делом.
…Я родился и вырос в селе, но, что греха таить, на рассвете со двора выгонял корову лишь однажды, когда мать уезжала в город продавать сливочное масло, чтоб денежной выручкой рассчитаться с налогом. В то утро соседке тёте Поле Лазаревой пришлось подоить двух коров: свою и нашу. Еле-еле управилась. Я положил руку ладонью на правый бок коровы и мы устремились вдогонку за стадом. Полусонный, тяжёлые веки не разомкнуть, спотыкался и хватался за хребет Вечёрки, отчего она тут же замедляла бег. До стада осталось шагов двадцать, вдруг корова рывком прибавила шаг… и я отстал. Помню, пастух сказал: «Вот постарался, аж голова в пене… На следующее лето возьму в подпаски». — «Вечёрку не погонял, сама торопилась», — несмело оправдался.
— И не твержу, что малина… — уклончиво начал пастух, вернувший меня из моего прошлого. — В сухие и ясные осени стерёг стадо до Покрова, бывало и подольше… Доходным ремеслом не разжился, всю жизнь пастушил. Правда, после фронта учителем побыл, арифметику и математику давал до седьмого класса. Вскорости вежливо попросили за чтение ученикам «Жития святых», потом за детей, коих крестил сразу же после приёма в пионеры. От тюрьмы уберёг дружок по фронту, с коим полтора года служили в артиллерии.
Нашу беседу неожиданно прервал мужчина средних лет с забинтованной головой и с опухшим лицом, назвав старика полным именем:
— Ивану Константиновичу Дмитриеву низко кланяюсь! Моя светлость, как поживаешь? не подыскал стадо?
— Как на отшибе живу. Попозже понадоблюсь.
— Книга жизни, Константинович, берёт своё: не тужи, видишь, снег ноздрявый. Скоро зелёная травка прорежет землицу, воспаришь. Майская травка и голодного кормит.
— Знаю, знаю… Зелёная травка — молока прибавка, — озорно вторил пастух.
— Пора бежать, женка кличет к поезду. Своей хозяйке кланяйся за меня, — попрощался мужчина.
Ивану Константиновичу стало неловко от просьбы знакомого поклониться давно умершей жене, и потому, чтоб как-то замять горечь, увлёкся щенками, объяснял им что-то, заодно поглаживал их с таким усердием, что они жалобно заскулили, будто догадывались, что хозяин решил избавиться от них. Немного погодя старик вспомнил обо мне.
— Каждую весну робко беру палку и кнут, вроде в первый раз. Одно лето не походит на другое, бывает — ни травинки. Когда берусь за бурёнок с подворий, попутно приглядываюсь к хозяйкам. Помнится, одна баба пожаловалась на свою Зорьку, беглянкой-де стала, во двор не вгонишь. Пришла очередь вечерить у Зорькиной хозяйки: накормила досыта, рюмочку домашнего винца поставила. После ужина вышел во двор — и ахнул… Зорька, бедная, по колено в навозе. Не выгребали, чай, годов пять. И хозяйка, назовём её Клавой, неласково встречала корову, пойло выносила без посыпки. Сухарик размочит для виду. В те годы с нашим братом считались, поставил условие: очистить, просушить и проветрить двор. Не помню, вникла ли, но сказывали — Клава не переменилась. — Иван Константинович примолк и посмотрел на часы — наверное, торопился. До моего автобуса времени было достаточно, чтоб послушать старика, с которым не хотелось на полуслове расставаться. К радости, он вновь заговорил о былом: — В одном селе сезон начался ровно, травка поднималась и густела на глазах, потому попутал бес — на выпасе сморил сон. Бурёнки разбрелись по улицам села.
— Какая-нибудь вдовушка напоила снотворной травкой? — предположил шутливо.
— Нет, люди не дозволят. Да по утрам не притрагиваюсь к еде и не курю, — задумчиво ответил старик, будто про себя согласился с моей шуткой. — В общем, от позора отсиживался на окраине леса. К людям вышел вечером, чую, щёки в огне…
У крайнего дома толпились бабы. Подбадривал себя: пропесочат — держись. К удивлению, встретили весёлыми шутками и прибаутками. Ох, за моей спиной крылья сразу обсохли. И всё же одна срезала наповал пророчеством: «Коров не вербочкой выгоняли, не благословляли. И сонливого пастуха прибило к беде». Вскоре и вправду на голову свалилась страшительная проруха: к казённым коровам привязалась липучая хворь. Село обложили карантинной осадой, запретили въезды и выезды. Как ни старались выкурить хворь, но лишь разбередили, и она, ведьма, перекинулась на частных. Пасти стало некого. Собрал пожитки и на рассвете покинул село. Хозяйки деньги совали. Ни копейки не взял.
— Им, наверное, страховка подсобила?
— Страховка — дым, лишь глаза ест. Не каждый и заручился ею. Корову потерять, мил человек, что старику овдоветь. От них попал в лесное село. С ходу нанялся (местный пастух сгубил ногу, лето проковылял около двора, а чужих прежде не брали). Пропас до Покрова, коровы обгулялись. Подоспела пора расчёта, как говорится, вытаскивай из сундуков кошельки… Мне сказали, будто налоговый начальник принуждал местную власть оформить со мною договор.
— Задним числом, что ли?
Старик кивнул и похвастался:
— Насобрал тысячи и тысячи… И весенний проигрыш отквитал.
— Похоже, тот сезон самый памятный?
— Было — быльём поросло… Главного не сказал, — проговорил он с тревожно-пугливым всполохом в глазах.
— Людям понравилась моя работа, ну и распустили слух, что сами пасут. Держали по две-три коровы, тёлок, быков, телят, табунок овец… Сосчитать нетрудно, вот и набежала приличная сумма.
— Выходит, письменный договор — помеха.
— Да не против бумаги. Просто, по-моему, устный договор дороже денег.
— Иван Константинович, ушли те времена. С казённой бумагой безопасней.
— Хорошо умничать с пустым карманом, никакой заботы. И сон слаще.
— С полными сундуками не глупее, — возразил ему.
— Мил человек, — повысил голос Иван Константинович, — знакомые пастухи сказывали, будто прошлогоднюю выручку так ошпарили данью, что в пастухи и палкой не загонишь.
— Всё верно. Пусть лучше налогами метят, чем без казённой бумаги дрожать.
— К тому и подошли, — подхватил он мою мысль. — Каждый новый король (есть у него расчёска или отсутствует, не имеет значения) свои первые шаги правления благословляет амнистией. В то село вернулась лихая четвёртка, а ждали семерых.
— На одно село многовато, — посомневался я.
— Тут моей вины нет. И твоей тоже.
— Верно, всех разом миловать не с руки — не приживутся, — согласился с ним.
— Помнится, жара стояла, коровы спасались под тенью вётел. Сам неподалёку сухарик грыз и запивал кислым молоком. На мотоцикле подкатил местный пастух, подожок торчал из коляски. Гость достал початую бутылку с водкой, налил в раскладную рюмочку и подал мне. Пить не стал, молча показал на коров. С обидой подумалось: не поздоровался да угощает из початой бутылки… Чуть не сказал: проваливай. Один и опорожнил посудину. Водка развязала ему язык: горевал о пропаже копеек, гривны, пятиалтынников, полтины… нарочно, говорит, из углов повымели русские монеты, чтоб от денег не пахло русским духом. Недавно-де жили с копейками и целковыми, сотни водились у редких, нынешние же деньги с нулями-колёсами, на которых далеко не уедешь. Вот какой заботливый! На прощание намекнул об осеннем визите, будто магарыч ему должен.
— Зависть всегда вызывает дурные мысли, — заметил я.
— Побоку он мне, не напугался. Хотя и коту ясно, что приезжал застолбить место на следующее лето. Нога зажила. После его гостеваний зачастили местные ребята. Один шпанёнок выслуживался перед дружками, охульничал: Бога, мол, придумали слабым… Прилюдно приговаривал девичью частушку:
Закатилось солнце за лес.
Пойдём, миленький, домой.
Про нас люди давно знают,
Что гуляем мы с тобой.
— В день сбора денег давали водку. Тоже поохотился на бутылочку, но осёкся… возле магазина толпились ребята, привыкшие выпивать на чужое. Привяжутся с просьбой дать в долг, хотя и со старыми не расквитались. В общем, заподозрил неладное.
— Может, почудилось? Зачем отпугивать нужного человека.
— Пусть и пастух, но не обсевок. С трутнями за один стол не сяду.
— Как же выкрутились? — горел я желанием узнать.
— К магазину-то ехал на «газончике» со знакомым шофёром. Попросил передать рюкзак Аннушке Ломовцевой, на почте служила. Я ей печку перекладывал, а шофёр сватался к её дочке, весной десятилетку закончила. Ему не сказал, что кроме ремённого кнута и бельишки, на дне рюкзака лежал толстый свёрток с деньгами. Сам сошёл у моста и потопал к соседнему посёлку Крохотному, где не успел собрать выручку. И уж лес был близок, оглянулся для верности… глазам не поверил — за мной бежали парни с собаками, с боков обложили, хоть руки поднимай. От немецких овчарок убегал, а тут… пастуха, как волка, ноги кормят, повернул к топкому лугу. Отымальщики поотстали, жидковаты в коленях.
— Неужели понадеялись на собак, попридержат-де такого-сякого? — гадал вслух.
— Да нет, собаки ни при чём. В то лето местные дворняжки за версту узнавали меня, помогали пастушить. Они настигли у кустарника, вместе скрылись. За порубкой выскочили на голый склон лесного оврага, на коем у моих ног вдруг заскулил кобель Трезор. Мигом залёг за старый пенёк и Трезора за собой, а он уж мёртвый. И в лежачего послали пулю.
— Вот вам и почёт липовый. Партизанщина какая-то.
— Думаю, всё проще: ребята липли к моим деньгам.
— Как же выбрались?
— Да выследил стрелка, узнал… — Пастух улыбнулся. — В следующую весну из того села приезжали гонцы, на колени падали, упрашивали попасти коров. Отказал. Но не в отместку.
— Наверное, зря. Глядишь, не искали бы сейчас место.
— Поставил условие: выведутся, мол, в селе стрелки, тогда соглашусь. Мужики-то не знали о тех выстрелах. Вот. Уехали ни с чем. Неделю спустя или пораньше, не помню, в дверь постучал стрелок.
— Один, что ли?
— Мужики привезли стрелка, сами не вошли. Бедовый-то прощения просил. — Иван Константинович шагнул ко мне ближе и пообещал: — Не удастся наняться в пастухи, так одного щенка даром отдам тебе. Договорились?
В ту минуту подкатил мой автобус.
Увы, встретиться с ним не довелось. У станционной буфетчицы спросил: не заходит ли к ней старичок с собаками купить кефиру и булочки, назвал и фамилию пастуха.
Она с улыбкой поведала: Ивана Константиновича увезли мужики из лесного села, подыскали немолодую женщину, женили его. По слухам, пасёт коров.