Арсений Афанасьевич Хвалынов вышел на крыльцо своего дома. От ясного весеннего солнца глаза заслезились. Он пошатнулся, но удержался за косяк.
Солнце припекало. По пригретым широким проскоблённым доскам покосившегося крыльца рыжие муравьи гурьбой тащили сухую прошлогоднюю травинку.
— И мне пора за лопату взяться, земля в огороде седая. — сказал Хвалынов, бодро встряхнув плечами.
Когда муравьи спрятались в трещинке между досок, Арсений сел на крыльцо, прислонившись спиной к сенной расшатанной двери. Ему чуть больше семидесяти лет, но память по-прежнему когтистая, с нею легче проводить время одному.
…Такой же солнечной выдалась весна после Отечественной войны, когда Арсений не по своей воле залежался в госпитале: слабое тело туго поддавалось лечению. Если бы он не был от природы терпеливым, давно бы его приняла сырая земля… Весной открывали высокие, но узкие створки рам, чтоб проветрить палаты и весь старинный дом. Кто лечился или долечивался, гуляли по парку из высоких вековых деревьев; в окна долетали смех и шутки; выздоравливающие собирали и грудили граблями скопившийся за зиму мусор, хворостинки, листья деревьев и поджигали. Запах дыма доходил и до Арсения. Казалось, им пропитался не только воздух, окрестность, одежда, но и каменные стены особняка, железные кровати и костыли. Даже лекарствами не пахло. Арсений пробовал подняться на локтях, силился увидеть землю, костёр, но, кроме длинного серого языка дыма да ветки с надувшимися почками, ничего не видел. Зато удивили и обрадовали мелкие и белые облака на небе. Между ними проскальзывали солнечные лучи и яркая голубизна неба. Облака неслись долго, словно им не было конца. «Привет передайте родине, могилам матери и отца. Поклон родным и близким. И бабе, матери моих детей. Не ждёт меня, а я о ней думаю. Мало жили вместе, а из головы не выкинешь, если дети связывают», — шептал он облакам. Много говорить было маятно, хоть и о близком и утраченном, уставал. Молчаливый днём, он выговаривался ночью. Часто бредил: звал каких-то ребятишек, чмокал сухими губами, как бы целовал их в щёки и обещал привезти подарки получше прежних. По его обрывочным словам в бреду соседи по койкам узнали: кто и откуда он. Утром Арсений спрашивал соседа, не бредил ли он? Сосед притворно отмахивался, ссылаясь на свою сонливость. Медсестра Паша наказала не говорить о его бреде. В ночные дежурства Паша садилась на краешек его кровати. Если он открывал глаза, Паша вздрагивала, а потом торопливо и старательно заправляла волосы под накрахмаленный белоснежный чепчик.
Арсений чувствовал, что Паша ближе к нему, чем к другим. В госпитале он считался безнадёжным. Арсений к своей боли привык, поэтому временами был безразличен ко всему, что окружало его, даже к Пашиным стараниям уменьшить его страдания.
«Неужели ждут моего конца? Просыпаюсь и вижу медсестру возле себя, — думал он. Но в то же время возникала и радость. — Она по долгу своему нежнее ко мне, нежели жена по любви или обязанности. Почему Паша не выйдет замуж за офицера? Вон их сколько на ноги поставила».
Была она замужем или нет — не знал, но был убеждён, что красивая женщина должна выходить замуж только за офицера.
…У шорника Хвалынова заказов всегда было много, «от работы задыхался и с ног валился», говорил он. Появилась возможность пожить на широкую ногу. В конце двадцатых годов построил себе дом, купил лошадь. Потом съездил в Москву за покупками. Дорогих подарков больше купил жене Лене: два зимних пальто с меховыми воротниками, платья, туфли, ботинки, хотя мог и сам сшить не хуже фабричных; привёз кровать с железными хромированными спинками, патефон и к нему пластинки, ружьё и бинокль. На станции нанял подводу и привёз. Вся близкая родня сбежалась смотреть дорогие подарки, которые никогда не приходилось видеть. Старые люди видели у господ, но когда это ещё было. Давно.
Вскоре по округе разошлись слухи о колхозах. Что это такое, никто толком не знал. Из района приехали двое: знакомый уполномоченный Кислов и какой-то молодой парень — высокий, голубоглазый и стеснительный, как девчонка на выданье.
Они остановились у Хвалыновых. Дом велик, отдельную комнату им отвели. Да и любил Арсений жить хлебосольно, не скупясь. Слово за слово, просидели всю ночь с разговорами. От гостей и узнал Хвалынов о колхозах. Дальше выяснилось, молодой парень должен остаться в селе первым председателем.
— Фамилия-то какая у вас? — спросил Арсений парня.
— Снежкин, — быстро последовал ответ.
— Значит, товарищ Снежкин, в колхозе будем вместе за землёй ухаживать. А кто сбрую за меня сделает, кто людей будет обувать?
— Кто ж кроме вас. Шейте и обувайте. И для колхозных лошадей хомуты нужны. Или без сбруи они потянут телеги? — с улыбкой объяснил Снежкин.
— Вдруг к вам придёт мой сосед и скажет: меня, бондаря, зовут в поле межи запахивать, а шорника Арсения Хвалынова нет?
— Ну, без хомутов и гужей никогда не обойдёшься. Без лошади и за околицу села не поедешь. Без оконных рам и кадушек можно обойтись, старые и изношенные подновил — и порядок, если что. Изношенный же хомут лошади шею натрёт. Говорят, хвалыновская сбруя самая удобная, на ярмарках её только и берут.
«Ах, жук навозный! Хорошо угостил тебя, вот и льстишь», — подумал Хвалынов.
— А без решета муку не просеешь, без скалки лапшу не раскатаешь. Сосед не одни рамы сплетает, а тележные колеса, санки, дровни, — заметила мать Арсения. Она часто входила к ним, подавала на стол.
— Верно, Аграфена Никитична, умная вы женщина, — похвалил уполномоченный Кислов. — Садитесь с нами, может, что дельное мужикам подскажете.
Она не осталась, сославшись на дела по дому.
— Жалко, нога у вас большая, колодки подходявой нет, а то б писаные красавчики сотворил, хромовые сапоги, — навязывался Арсений, как только мать вышла. Ругала она его, если он начальству шил, от них привару не дождёшься. — Ваши сапоги каши просят, хоть бы дёгтем пропитали.
— Мне сапоги шить не нужно, а то народ нас неправильно поймёт, — серьёзно оказал Снежкин.
— А если эти совсем измочалятся? — спросил Арсений. Категоричность Снежкина не отпугнула его. — Вы ж председатель. Вам и надо ходить ладно одетым, пример людям подавать.
— В городской лавке куплю…
— Интересно, — вслух удивился Арсений упрямству и неподкупности Снежкина. — Ладно, поговорим о другом: ремесло трогать не собираетесь, а что делать с моими жеребцами и с каменным домом?
— Жеребцов в колхозный табун, — сказал уполномоченный Кислов, задумавшись. — Дом трогать нельзя, у тебя тут мастерская. Шорничай пока.
После гостей Арсений все дни покоя не находил. Сон пропал. Работа успокаивала, а то хоть с ума сходи.
Прожили в колхозе год.
Председатель так сапоги Хвалынову не заказал — ходил в старых, а в жаркие дни обувался в парусиновые туфли. У Арсения постоянно в памяти крутились слова Снежкина: «…а то народ нас неправильно поймёт»?
Как-то за ужином Арсений сказал жене:
— Сдам колхозу свой дом. Он всем глаза мозолит.
У Елены из рук выпала на пол деревянная ложка и раскололась.
— Вот так вот, не к добру, — сказала она опрометчиво, тревожно вздохнув. — Ты долго думал?
— Год думал, — ответил он, сознавая, как тяжела эта новость для жены. — Я не только думал, Леночка, я страшно переживал этот год. Церковь обезглавили и заколотили досками, народ сгрудили к общему котлу. Мужики запили, по чужим бабам бегают, воруют… А начальство берёт меня на измор, потому что ведают о моей честности. Моя совестливость их коробит. Я приду с повинной, а они сделают вид, что ничего не знают. Да и Снежкин, понимаешь ли, утверждает, если б ему сшил хромовые сапоги, то нас бы неправильно понял народ. Видишь, как тонко сказал! Будто косой срезал. Они среди нас живут с наганами, дров наломали, а у народа не спрашивали… А как мне терпеть, когда живу в барских хоромах, а правление ютится в амбаре?
— Дурак! — вспыльчиво крикнула Лена. — Сравнил сапоги с домом.
— А я от тебя иного и не ждал, — не обиделся Арсений. — Не сапоги с домом сравнил, а принцип важен. Председательские дела заглушили всю мою славу. Поняла! Нет, бабе не понять. Она не разумеет и тогда, когда дитя плачет.
— Господи, дом-от оставь в покое, — почти завыла Лена. Отчуждённо махнула на нахохлившегося мужа, словно никогда не любила его, и ушла со слезами.
Мать уехала к сестре, от греха подальше, как сказала она, не вмешиваясь в спор детей. Керосиновая лампа в зале над столом горела до рассвета, кончик фитиля обуглился.
Арсений утром, чем свет, пошёл к председателю. Тот жил в правлении.
— Давай бумагу, напишу заявление, — сказал он председателю без всяких объяснений.
— Какое? — удивился председатель.
— Хочу передать колхозу под правление свой дом, а с семьёй переехать в этот домок.
— Нам и этого хватит, — отказался председатель, не скрывая улыбки. — Шёл бы домой, поспал как следует. Что это у вас всю ночь огонь в окнах?
— Забыли, — ответил Арсений и подумал: «Так и знал, что мой двор под прицелом их глаз».
— Ну иди, у нас других дел полно.
Арсений прямиком в сельсовет. Кое-как написал заявление (рука дрожала) о передаче своего дома под школу. В сельсовете тоже колебались, предлагали съездить в район, как, мол, там поглядят…
Он не стал ждать уполномоченных, дома принялся собирать вещи. Жена хоть и готова была к отъезду, но противилась, мешала ему.
— Что ты наделал. Опозорил семью на сто лет. Засмеют нас, — причитала Лена.
Поселились на окраине села, в маленьком домике, в нём когда-то всю жизнь прожил одинокий мужичок. Арсению в домике и ремеслом-то негде было заниматься: летом прямо на крыльце шорничал, зимой у голландки, где потеплее. Через год и этот домок обновил, комнатку для кухни пристроил. От каменного дома перевёз баню, в ней сапожничал постоянно. Однако жену Арсений не сумел успокоить. Она жила молчком, будто во рту воду держала, глядела исподлобья.
— Лена, так дальше жить нельзя, у нас двое детей. Они поймут, что мы дуемся друг на дружку, то и любить нас не будут. Всё у тебя есть, нарядней других ходишь. Раньше только барыни золотое колечко носили, и то — не каждая.
Жена сняла с пальца кольцо, положила перед Арсением и сказала спокойным тоном:
— Не прощу тебе за дом: чалила глину и песок, чалила и воду с кирпичами; высохла вся, потонела, как половая доска, а в дому не пожила.
— И я в нём не живу. И дети… Нехорошо поступаешь, Лена: угрожаешь, счёты сводишь, кто из нас больше поработал. Грех тебе будет. Лучше оставь его мне.
Ушла Лена насовсем к своим родителям, постаревшим и хворым; её поступок они не одобрили. Всё равно она не велела Арсению приходить к детям.
Дети не понимали, почему отец с матерью живут врозь, поэтому ходили к отцу и к бабушке Аграфене без всяких ограничений и оглядок. Ночевали то у матери, то у отца, жили на два дома. Когда умерла Аграфена, Лена вроде смягчила свою обиду на мужа, с Арсением разговаривала дружески. В войну он просил её вернуться домой. Приходила просто так, но сходиться не торопилась. На фронт он ушёл лишь весной 1943 года, до этого шорничал и скорнячил.
Однажды, проснувшись, он испугался: все двадцать железных кроватей в палате были без постелей, а его, двадцать первая, застелена выстиранным бельём. И не слыхал, когда сменили под ним простыни и наволочки, спал-то после укола с полчаса, не больше. Почудилось, что все выздоровели и уехали по домам, не простившись с ним. Арсений закричал сильно, басом, ожившим в нём на мгновение: «Эй,народ!» Первой прибежала Паша. За ней по коридору затопал хромовыми сапогами старый врач. На костылях припрыгал сосед. Арсений облегчённо вздохнул и упал с локтей на подушку. Сначала все молчали, потом побубнили и ушли. Паша вернулась и попросила его подняться не на локтях, а на вытянутых руках. Он поднялся. Но чтоб не догадался, что силу проверяет в его руках, стала поправлять простыню. «Руки не дрожат. Сила появилась. Видимо, и весна подействовала», — подумала Паша. Она вышла бесшумно. Долгая работа в больнице научила её ходить тихо, даже двери закрывала без стука, придерживала рукой. В тот же день врачам сообщила: мол, пока поправляла постель под Хвалыновым, приподнялся на вытянутых руках без усилия, и шея покраснела.
После этого главный врач разрешил открывать окна и на ночь, если не было ветра.
Арсений и сам чувствовал себя почти выздоровевшим. Один раз тайком сел на кровать, свесил ноги, ступнями коснулся прохладного паркетного пола, однако голова закружилась, побоялся упасть, лёг под одеяло. И подумал о том, как жить дальше. Он уже чувствовал, что ночью к нему боль не придёт. И все свои мечтания прервал, вспомнив бормотания соседа: мол, перед смертью всегда приходит временное облегчение…
Прошло три дня, Арсений заметил перемену и в людях: при нём и говорили громче, и смеялись.
Сам ждал шагов в коридоре, не идёт ли Паша из процедурной? Если же она появлялась, краснел. Когда делала ему укол, наклонившись над ним, разглядывал Пашу, понимал красоту её рук и всего тела. «Она не осудит мои мысли о ней, потому что в гору пошёл с её помощью», — оправдывался.
Арсений учился гулять по парку, даже взялся наводить порядок в госпитальном саду. Хромой сосед между дел поведал ему: Пашин муж скончался от ран в этом же госпитале и на той же койке, на какой выздоравливал Хвалынов.
Он испугался новости и сам застыдился этого испуга. «Чему быть, того не миновать», — успокаивал себя.
В тот же день встретил Пашу и попросил найти ему квартиру или комнатёнку в городке.
Зачем квартиру, когда не долечился, а постель и в госпитале хорошая, недоумевала Паша.
Арсений признался в своей боязни оставаться в госпитале, лучше, мол, на крыльце ночевать.
Часа через два Паша обещала проводить на квартиру. Велела ему зайти в палату, проститься с людьми.
Все вышли проводить до ворот.
Пока шли, Арсений садился отдыхать прямо на землю. Паша рассказывала о своём маленьком городке с восторгом, словно городок был краше Праги, откуда Арсения привезли в госпиталь. От услышанного у него в голове всё перемешалось и перепуталось.
В доме их встретили двое мальчиков и девочка.
Паша показала ему комнату. Он уставился на неё: а где же хозяева?
— Вот, мы все тут, — ответила она сухо, прижав детей к себе. — Ребята мои, а дом наш. И ты с нами живи.
«Чем отблагодарить-то Пашу?..» — растерялся Арсений.
Так и прижился он в уральском районном городке, с безнадёжной грустью вспоминая родное заволжское лесостепное село.
Пашины дети к новому человеку в доме не выказывали ни симпатии, ни пренебрежения, главное — они мало показывались на глаза, словно прятались. Хотя они были общительны и любопытны, но им наказала мать не мешать спокойно отдыхать дяде.
Арсений на толкучке купил сапожный инструмент и старую машинку «Зингер» у безрукого фронтовика. Зашорничал: хомуты, уздечки готовил, в общем — сбрую… Из остатков кожи и хрома латал шлёпанцы, босоножки для ребятишек, девочке сшил шубнячок. Фантазии хватало. В доме появилась постоянная пища и одежда. Купили коз. Но через год у Арсения проснулись дремавшие фронтовые раны. Валенки не в силах был подшить, ослаб. Надолго замолкли молоточные перестуки в доме.
— Для чего же на ноги поставила, — заплакала Паша, когда в доме не было детей. Слёз отчаяния Арсений от неё не ожидал. — Заброшу весь твой инструмент в колодец. Тебя же на век надо.
Паша не говорила детям, что Арсений будет у них жить за отца и что его нужно звать папой. Ребятишки сами догадались называть его папой. Однажды попросили рассказать о войне. Арсений так намучился с лечением, что о фронтовой жизни будто бы позабыл. Но разве не расскажешь детям?
— Ходили мы в разведку. Пятеро нас было. Время осеннее, сырость. Туман не рассеивался недели две подряд: он и мешал нам и помогал. Раньше к немцам пробирались через передовую. Но в тот день мы переправились к ним болотом, где и смотреть нечего. Прошли удачно, бесшумно, что мышка. Разузнали, что нужно, и назад. Когда возвращались, наткнулись на патруль. В перестрелке меня ранило. Товарищи дотащили меня до островка на болоте. Лес на нём густой, избушка гнилая в кустах стояла. В ней перебинтовали, а идти я совсем не мог, напоили водой с сахаром и приготовились тащить беспомощного дальше. Я просил товарищей оставить меня, измучились они, но не согласились. Приказали молчать, чтоб зря силы не тратил. Главное бы — туман не пропал, успокаивали. К ночи переправились, прошли болото, а на островке уже слышим, немцы. Дальше за нами не пошли, рискованно. Всё-таки с товарищами договорились: они доберутся до штаба и вернутся за мной… Положили меня под ёлку, под ней скрытно и сухо. Они ушли. По закону-то оставлять не должны, да после обнаружилось, что они обхитрили. Товарищи вернулись на островок, порешили немцев, часть взяли в плен, ну и опять ко мне. Под ёлкой уснул. Сколько спал, не знаю, но в лесу был день, туман пропал, и моросил дождь. Ёлка была сильная, ветвистая, густая, дождь мою лежанку не мочил, зато хотелось пить.
Паша тоже слушала, подмигивала Арсению, пропустил бы самое страшное, а то…
«Откуда ей известно, что ожидание товарищей под ёлкой было самым тяжёлым тогда?» — гадал он. И продолжил рассказывать без охоты.
— По иголкам стекала дождевая вода, я подставлял ладонь и пил. Без воды раненому — пропащее дело.
Ребятишки взрослели. И Арсений рассказывал фронтовые истории более подробно, но щадящие нервы, а позже — короче, о самом зацепившемся в памяти. Удивляло то, что ни Паша, ни дети не спрашивали о его юности и о времени, в котором он жил без них до войны.
***
… Дети выросли, определились и разлетелись. Старики затосковали. Прежняя суета с детьми была милей старческого покоя.
И у детей выросли дети.
Ближе всех из внучек была Оля, дочь старшего сына. Она чаще других приезжала к старикам, а когда у неё появился жених с машиной, то и подавно зачастила. Выяснилось, жених очень любил попариться в деревенской бане.
Арсений поднял крохотную банёшку на огороде в пятидесятых годах, когда окреп сам. Её не мешало бы давно обновить, перестала держать пар, но… думали, хватит на двоих-то.
В январе неожиданно приехала Оля с женихом.
Зима была холодная. Баню топили жарко, но через час остудилась, чуть успели помыться. Мокрая мочалка седела на глазах, высыхала.
Позастольничали, попили чаю из душицы, а вот задушевного разговора не получилось.
Арсений сразу почувствовал Олин холодок, поэтому сидеть долго за обеденным столом не стал, ушёл к себе.
Потом разбрелись все: жених лёг на диван в дальней комнате, отведённой для гостей; Оля с бабушкой Пашей стучали посудой на кухне.
Он слышал ворчание Олечки: что, мол, дедушка обленился, не срубит новую баню, в этой-то мыться нельзя зимой, а летом в ней лягушки водятся под полом, где всегда сыро, теперь и ездить ни к чему.
Ну ясно, Оля приехала в беспросветную стужу неспроста, как говорится, нужда пляшет и поёт… Видимо, деньги нужны на какую-то новую вещь, мало ли что взбредёт в юную голову с модой-то.
Обидно было, Оля ворковала с одной бабушкой, а раньше все дела обговаривали вместе.
Электрическая лампа стояла с левой стороны, Арсений осторожно листал большие листы толстого энциклопедического словаря, боясь потушить ими лампочку. Ему чудилось, перед ним горит и светит керосиновая лампа.
В ненастные дни он любил копаться в энциклопедии, искал в ней что-нибудь о своём крае, о Волге. Разглядывал и географические карты, их у него накопилось десятка три. Не удавалось найти районный центр Тагай, к которому относилось его село. Наверное, район переименовали или стал Тагай таким маленьким, что и букв на него жалко.
Мог бы съездить, погостить, хоть со стороны посмотреть, как живут его кровные дети, сама Лена… Ох, много лет прошло, а довоенные годы по-прежнему памятны до мельчайших подробностей, словно и не жил второй жизнью — с Пашей, с её милыми и добрыми детьми, от которых никогда не слыхал грубых слов.
Ему иногда казалось, что война перечеркнула не только прошлую, довоенную жизнь, но и настоящую. Пробовал разделить свою жизнь на условные части: по годам, по десятилетиям, чтоб сравнить, какая из этих частей самая важная. И выходило, что часть, падающая на военные годы, самая главная в его долгой жизни, так как ей были отданы все силы, а последующие годы вроде бы и не в счёт, хоть и занят был делами и заботами.
Арсению очень хотелось съездить на Волгу. Но разве от Паши уедешь? Самой некогда, а одному совестно. Если украдкой умчаться, вроде отдыхать по путёвке, а самому свернуть на родину? Но потом какими глазами глядеть на Пашу?
В этом тайном желании он находил радостное утешение.
А из дальней комнаты он по-прежнему слышал всхлипывания. Видимо, Ольга расхныкалась от досады на свою робость, никак не наберётся смелости просить дедушку сшить что-нибудь из хрома этому жениху. Бабушка сдерживала внучку не беспокоить деда, устал он, и так, мол, ей всех больше нашивает, чем другим внукам и внучкам, а те сердятся на него, что любит и балует Олю лучше их.
Эх, бабушка, бабушка, внучка сама знает, что дед Арсений не обижает её, но как хочется ещё один раз попросить сделать новый подарок. Поэтому и умоляла бабушку Пашу, но та вдруг отказалась помочь.
Олин плач для Арсения был такой же неожиданностью, как и сам её приезд в стужу. Она раньше никогда не прибегала к слезам, если что просила у него. Значит, в её несмелости была какая-то важная причина, о которой он ничего не знал. Он всё больше убеждался, что людское тепло держится только на взаимной обязанности почитать друг друга. Попробуй откажи Оле, она же сразу разгневается, посчитает себя самой несчастной внучкой на свете, а его злым, недобрым человеком. И почему не приедет просто так: побыть со стариками, поговорить, повеселиться, порассказать им о большом городе, где учится, а то и помечтать…
«Не лучше ли будет, если внукам ничего не дарить? Если дарить, то всем поровну. А то ссоры и обиды детей и внуков Паша утаивает, до меня не допускает. Я же не слепой», — думал Арсений.
— Дедя, можно к тебе?
— Заходи, внучка, — сказал Арсений, заранее приготовившись к неласковому разговору с Ольгой.
Догадавшись, что деду известно, зачем она пришла, пошутила:
— Проходи вперёд, где веник живёт.
Он улыбнулся. От него она и переняла эту фразу.
— Дедя, — запальчиво повторила Оля. И заплакала. — Сшей моему жениху шубняк. Я с бабой Пашей говорила, она пожурила меня, сказала, ты не обязан шить. Ты болен? Когда тебе станет лучше, сделаешь? Я не тороплю. Размер у него такой же, как и у тебя, не ошибёшься. Он уже примерял твой старый шубняк.
«Интересно, ходят ли мои дети на родине в шубняках? А сама Лена? Нет, наверное, кто их, кроме меня, утеплить сумеет. Пашиных не обидел, всем нашил всякой всячины, от моды не отстал», — думалось ему.
— Оля, тебе восемнадцать лет, а приезжаешь к нам уже с третьим женихом. Каждому по шубке, мне и ста годов не хватит, чтоб все были довольны.
— Дедя, я Юрику обязана, понимаешь. Он большой человек.
«Где мне понять, из-за таких больших людей меня скоро вовсе не будет видно», — подумал он.
— Вся моя забота пуста, работаю на одни женские прихоти, — сердито заметил Хвалынов. — Оля, тебе могу что-нибудь пошить, но только не на продажу. Я видел людей, которые босиком ходили, в рваных сапогах, а делали чудеса…
Вошла Паша.
— Оля, ты всё-таки за своё. Ну-ка, выйди.
— Ага, окапываетесь. Жадничаете! Куда вам добро-то?
Паша не дала договорить, вытолкнула внучку из комнаты деда.
«Да, у Олечки не всё так просто, если до истерики дошла. Видимо, с экзаменами завалилась, одна выкарабкаться не может. Забаловали мы её подарками. Нет, ничего больше не получит. Пусть сердится»,— решил Хвалынов.
— Дедя, я от своих слов не отказываюсь. — Через минуту залетела Ольга, уже одетая в меховую шубу. — Ты должен защитить моё достоинство. Я пообещала человеку! — почти выкрикнула она.
— Оля, угомонись. И зачем людям много одежды. Я, помню, один шубняк носил десять годов.
— Дедя, что ты никогда не сердишься на меня? Я расслабляюсь от твоей деликатности, — уже кротко заметила Ольга. — Я запуталась, что делать? — скорбно добавила.
— Ничего, милая, успокойся. Это в тебе зависть сидит, надо умом и добротой вытурить её. Вот за что нужно биться, а ты… кому-то тряпки достаёшь. Твоё ли это дело?
— Дедя, я живу среди людей.
— А мы с бабушкой Пашей живём на необитаемом острове.
— Вы у нас хорошие.
— Оля, ты же очень красивая. Вот в словаре нашёл слово: изящная. — Хвалынов засмеялся. — Ну, довольно. Если любишь одеваться, заказывай себе любую шубку или сапожки, непременно сделаю. Белую шубу хочешь? С меховыми оторочками и приталенную, а?
— У меня есть, спасибо.
— Это чёрная.
— Спасибо, дедя.
— Чужим не буду. Вот твой ухажёр законным зятем станет, тогда другое дело. И потом: приезжай к нам одна, нечего собирать и подбирать…
— Я и приехала одна. Что хотите, то и делайте со мной. У вас перезимую, — голосом, сдавленным от слёз, проговорила Ольга.
«Видимо, ей и от родителей досталось, отступать некуда. Мы ведь как: пожурим и сразу приласкаем», — подумал Арсений. Был убеждён, что Ольга не даст себя в обиду, выкрутится из своей беды сама, поэтому держался спокойно и хладнокровно. Ему даже почудилось, она приехала не шубняк заказывать, а привезла нового жениха на смотрины.
— Где же твой любитель попариться?
— Прогнала его.
— Дело твоё, хозяйское, — сказал Арсений, не поверив ей. — Жалко, чай, выпроваживать в эдакий мороз? — с улыбкой спросил.
— Радуешься, что по-твоему сделала, — сказала Ольга с прохладным отчуждением ко всему разговору, будто бы и о просьбе своей позабыла.
— Я волк старый, знаю, как человеку одному оставаться тяжко. Да и не меняется он быстро. Приведу тебе пример: у пчёл есть враги, малюсенькие паучки, простым глазом и не заметишь. Они цепляются под крылышки пчёлок и живут. Хорошо живут… Пчёлки погибают раньше срока.
— Дедя, опять о природе! У людей другая жизнь. Ты не лицемеришь, за что тебя и люблю. Попробую обойтись без вашей помощи.
— Женихи не нравятся? — решил он перевести разговор на шутливый той.
— Да. Ты вон всё умеешь делать, а они нет.
— Ну, я большую жизнь прожил, — возразил Арсений.
— Молодым был, умел?
«Ого, куда копнула, милая Олечка. Она своим умным сердцем чувствует моё прошлое, которое я скрываю даже от её бабушки»,— удивился он.
— Иногда так скучно и тоскливо бывает, хоть вой и слезами обливайся, а вспомню вас — легче делается, трусливость пропадает. Дедя, что такое: я всегда чувствую себя виноватой перед людьми? А в чём моя вина, не знаю. Хочу докопаться, а люди меня стыдятся, стыдят и учат… Я же не только для этого родилась.
— Ты, видать, зазналась, женихов полно, выбор есть.
— Нет, дедя, я не о том. Плечи у них широкие, а за их спинами всё равно как-то боязно. Раньше думала, сама виновата, характер неуживчивый, вроде ненадёжный, к жизни не годится…
— Это на своего суженого не напала. Встретится, все недостатки простишь.
— Дедя, я тоже природу вспомню: когда найдёшь белый гриб, единственный на весь лес, то радуешься, счастливой себя считаешь, а разрежешь гриб, в нём червячки. И куда радость девается? Так и с женихами, пока не узнаешь…
— Не отчаивайся, ты молоденькая, учишься…
— Что учёба? Говорят, девке счастье — удачно замуж выйти. Больше ничего и не нужно. Шут с ними, с женихами, я пойду.
«Внучке, видимо, мнилось, что мы смотрим на неё как на ребёнка, не верим в её повзрослевшую жизнь, вот нарочно и покапризничала, показала когтишки. Значит, ей было нужно убедиться, что мы за неё не боимся. Молодец, Олечка, жалеет нас. Мы с Пашей тоже, наверное, не сплоховали, не притворились при ней». — думалось Арсению.
После зимы Паша сильно занемогла.
«Вот, меня выходила, а сама первой умирает», — не верилось Арсению, что некогда крепкая жена ослабла разом.
— Арсеня, мне долго не лежать, не мучиться, я ведь никогда в гости к хвори не ходила, — заговорила Паша, когда слегла в постель. — Продлили обоюдно жизни свои, живя рядом тридцать пять годов. Спасибо за детей, растил жальче кровных. — Свою морщинистую руку она положила на его кулак со следами дратвы. Показалось Арсению, что вся сила из её руки перешла к нему.
«Да, но я кровных и не растил. Откуда знает о них?» — взяла его оторопь.
— Арсений, скажи: о чём втайне плачешь? Огород вскапываешь, плачешь. Сапоги тачаешь, плачешь. Зачем свою беду терпишь один? О тебе знаю много, бредил, а я слушала невольно. Дети у тебя на родине есть — двое. Спрашивать было неудобно, сам-то не открывался. Каюсь, хотя уже поздно, что приневолила тебя раненого, жить со мною, усовестила своей заботой о тебе, а ты и не посмел отказаться. Кто кого пожалел, не знаю, — сказала Паша слабым голосом.
Намекнула о его кровных детях для того, чтоб потом ему без неё можно было жить так, как захочет сам. Ему ведь обязательно следует обо всём напомнить, как дальше быть, иначе без её наказа запнётся или растеряется, словно заблудший.
— Случайно в городе повстречались земляки. Волжане, — прикашлянув, медленно заговорил Арсений и поправил на Паше сползшее одеяло. — Помнишь, месяц назад ездил в областной город за семенным луком? Мои земляки, карсунцы, лук продавали. В нашем селе картошку и не сеют много, лук один. Они и сообщили: баба умерла, мать моих кровных детей. Леной звали.
— То-то ты сам не свой приехал тогда.
— Перед войной разошлись. Согласия с первой ночи не нашли. Вот и везли семейную повозку с хромотой, как необученные. Сын и дочь были у нас с ней: сыну теперь пятьдесят годов, дочке сорок восемь минет летом, в жнитво рождена.
«Вон как зорко помнит. В том-то он и молодец, — одобрила про себя Паша. От неё не ускользнула скрытая радость Арсения, что хоть что-то и узнал о своих детях. — Какая слепая баба! Зачем под венец шла и детей рожала ему. Не по любви родишь, и дети не полюбят родителей».
— Арсений, не гнети себя попусту. Моих орлов вырастил. Они не твои, что ли! — повысила она голос. От волнения возле сердца скомкалась обжигающая боль, вдохнуть и слово промолвить нельзя.
«Неймётся Паше, успокаивает, — растрогался Арсений, и у него веки раскраснелись. — Кровные-то какие? Не на моих глазах поднялись, что и обидно», — сокрушался он.
Паша умерла в майский дождливый день, в дождливый день и хоронили. На похоронах были все близкие и дальние Пашины родственники, даже пришли братья первого мужа. От разворошённой земли могилы пахло почвенной влагой, глиной и сырым белым камнем.
Старший сын Николай, Олин отец, пригласил Арсения к себе на постоянное жительство. Арсений отказался, потом, неожиданно для себя, пообещал погостить у всех по два-три денёчка, после, мол, прояснится картина, у кого остановится навсегда. Когда он так говорил, то про себя стыдился потаённых мыслей, хотя и понимал, что всё равно скажет Николаю, что надумал-де вернуться в своё родное село… В тот раз не выдал своей задумки, не до того было.
Хвалынов всю зиму только и думал об отъезде, ждал весны, когда в мае справит поминки, тогда и поедет. Да и медлить было нельзя, вдруг хворь свалит, и не помечтаешь о свидании с родными детьми. И характер не позволял удерживать в себе задуманное дело. Правда, непреклонным был лишь в молодые годы, когда чувствовал себя хозяином. Покорным стал после того, как лишился дома и семьи. Тогда долго не мог привыкнуть к одиночеству, хотя в том не винил ни жену, ни себя, потому что причину разлада искал вне своего дома… Впоследствии удивлялся, как от обиды не спалил собственный дом или что-то другое… Удерживало хозяйское благоразумие или же обыкновенная мужицкая гордость за свой дом, который всем нравился и за который его хвалили и славили…
Перед отъездом Хвалынов предупредил Николая, что если в селе его дети не живут, то вернётся назад, но на всякий случай оставил адрес своей родины, и в конце лета тронулся в путь.
От областного города до родного села добирался на попутной машине, «голосовал» за постом ГАИ.
— Садись, дедуля, — крикнул шофёр, подавая руку.
— Бывало, без всякой помощи вскакивал на осёдланную лошадь, — похвастался Арсений, чтоб умалить свою нерасторопность.
Шофёру было за пятьдесят, однако вертел головой без устали, да и держал себя весело.
— В молодости, чай, лошадки имелись, мельница? — въедливо полюбопытствовал шофёр. — Мой отец бедствовал, а за долгий язык пострадал. У кого какое богатство… Вы сказали, едете в Конопляновку. К кому, если не секрет? — не унимался он, как только выехали за город.
Арсению никак не хотелось бередить душу, помолчать бы до самого села, приглядеться к переменам, может, и не узнает ни детей своих, ни земляков. Не зря пишут и говорят, что в деревнях доживают свой век лишь пенсионеры и… те, кому дальняя дорога в тягость.
— К Хвалыновым в гости еду.
Шофёр от этой новости даже сбавил скорость машины. Уставился в профиль сухощавого лица Арсения, думая, чей же старик?
— У нас Хвалыновых-то нет. Была Хвалынова Рая, так она замуж вышла в соседнее село, Поселеновой стала. Бабушка уж — две внучки, старшей годов… У старшей-то дети взрослы. Рая замуж-то вышла рано. Скоро прабабушкой будет. Точно.
Арсений от волнения переставил сумку с пола кабины себе на ноги, потом опять под ноги. Не выказать бы дрожь в руках. Не верилось, что дочка бабушкой стала. И, ухмыльнувшись себе, вспомнил, как недавно Николай вздумал было женить его на одинокой соседке, учительнице… Не удалась затея, после которой с неделю болела голова.
— Прежде до города обоз шёл два дня. Помню, в Тетюшах ночевали, — заговорил Арсений, когда проезжали мимо этого села.
— Нет, мой отец с обозом не ходил. А мы с машиной вон сколько добра тянем, полвагона, — погордился шофёр. — Говорят, у Раи Хвалыновой отец был хваткий, богатством славился, а под раскулачивание не попал. Уполномоченным стачал хромовые сапоги, ну те и оставили его в покое.
— Сумел вывернуться, значит, — подлаживаясь под его весёлый тон, сказал Арсений. Обрадовался, что помнили.
— Я к чему веду: как были раньше дотошны деды и отцы, так и их детки в люди вышли. Возьмите Раю: она отменный бухгалтер-экономист, институт окончила, грамотная. Ей бы учительницей со своим добрым и обходительным характером. А братец её, Боря Хвалынов, годок мой, морской офицер, кажется, капитан первого ранга, недалеко до адмирала. А мы… а я… в поле обсевок. — Шофёр броско отмахнулся.
— Что делать? Дорогу построили такие же люди, — рассудил Арсений, удобнее усаживаясь в просторной кабине.
— Говорят, Хвалыновы не пожили в каменном дому. Он и сейчас стоит, точно с иголочки, правда, полы перестилали, начальная школа там.
— Хоть и хватки были Хвалыновы, но и их ряд поредел, — со вздохом пожалел Арсений.
— Да. Тётя Лена померла два года назад, а сам-то на войне погиб. Слушок гулял, что он живой, спознался с какой-то женщиной… — ответил шофёр.
Арсений успокоился: всё сходилось. Первым долгом зайдёт на кладбище, у Лены побудет, у своих…
Слухи о том, что после войны он остался жив-здоров, женился на вдове, пошли, наверное, после мимолётной встречи на городском рынке со знакомыми карсунцами, но не с односельчанами. И он радовался, что слухи дошли и до родного села, из-за чего, наверное, дети потихоньку привыкли к мысли, что отец жив… и в любое время может приехать к ним, а то и самих подтолкнуть в дорогу к нему. Поэтому его приезд не будет неожиданным.
По задуманному не получилось, машина сломалась в центре села, у магазина. Арсений сказал шофёру шутливо:
— Слушай, сынок, твой папаша Вася Готовцев шестьдесят лет назад задолжал мне за кожаные сандалеты, к Троице пошил ему, так что ты отквитался за отца. Спасибо за подвоз.
Хвалынов я.
Шофёр спрыгнул с буфера. Услышанное принял за розыгрыш? Старичок-то, видать, бывалый.
— Да, подобная память может быть только у Хвалыновых. Тут на бутылку займёшь до получки, а на следующий день позабудешь — у кого брал. А я чую чего-то…
— В том и беда наша, что считать разучились, — серьёзно заключил Арсений.
— Дочери-то сказать? Подожди малость, затяну гайки, подвезу до её дома, — окончательно поверил шофёр, что перед ним Хвалынов.
— Спасибо, пройдусь.
Среди пожилых женщин, которые на крыльце каменного магазина дожидались хлебовозки, Арсений не нашёл ни одного знакомого лица. Огорчило, что ни одна из них не спросила: чей, мол, ты? Вот и ему скоро придётся вместе с ними посиживать в ожидании кирпичика хлеба.
Центральная улица села не изменилась, только вместо соломенных крыш на домах была шиферная кровля. Правда, кое-где в рядах стояли длинные каменные дома. Поэтому на какое-то мгновение почудилось, что он никогда не уезжал из этих мест, жил здесь вечно, и небо привычно близкое, отличающееся от уральского. Но, к сожалению, почудилось лишь на мгновение… И облакам, низко плывущим над головой, мысленно наказал передать привет Пашиным детям и внукам.
На бывший свой кирпичный дом Арсений посмотрел издалека. «Интересно, меняли на нём железную, кровлю или моя ещё лежит, такая же зелёная», — погадал он.
Ему хотелось повстречать какую-нибудь старушку, помнившую его, и поговорить с нею о прошлом, если только у неё не пропала память, но улица, по которой он шёл, была пустынна и тиха.
Поспели хлеба, все были на уборочной.
По высохшей ветле нашёл дом родителей Лены. Дом был значительно обновлён, даже появилась пристройка ко второй избе, а вот палисадник, кажется, всё тот же, и крылечко прежнее… Окна дома были плотно закрыты ставнями, тропа к крылечку заросла травой-муравой, но за домом усадная земля была занята картофелем.
— Дом-от пустует, а картошку засевает, видать, дочка, — проговорил он.
Арсений почувствовал себя таким уставшим, что еле добрался до крыльца. Сел на него, прижался спиной к двери и… закрыв глаза, представил себя молодым. У ветлы весной собиралась молодёжь. Он играл на саратовской гармошке, а Лена плясала с припевкой:
Светит месяц, светит ясный.
Светит алая заря.
Неужели я не буду —
Гармонистова жена.
Арсений проснулся, когда солнце закатилось за дом, тень повернула на улицу…
У дома стояла легковушка кофейного цвета, возле неё прохаживался мужчина средних лет.
— Папаша, папаша,что это вы как… — услыхал он сбоку женский голос.
— А-а, здравствуйте, — с неловкой торопливостью проговорил Арсений, сползая с крыльца. — Рая, ты… как похожа на Лену. — Он стряхнул с брюк древесную пыль и шагнул к дочери ближе. Вдруг между ними встали две девочки. И мужчина поспешил к ним. — Вот пропащий объявился… Понимаю, чтобы не быть вашей обузой, мне бы там доживать… А сердце-то!
Рая заплакала тихо, говоря что-то под нос… Передником закрыла полное лицо, прижалась к мужу.
— Папаша, нам сказали… Папаша, познакомьтесь с дочкой и внучкой. А это мой муж Олег. Не все тут, —пролепетала Рая.
Арсений поцеловал девочек в щёки, те при этом оглядывались на мать, потом он протянул руку Олегу. Ему понравилось, что зять не торопился убирать свою руку.
— Раисынька, дочка, дай-ка поцелую тебя. — Они обнялись.
Дочь заплакала горше. Он успокаивал её, что вот, мол, напрасно плачешь, батя пока крепок, носит себя. И поделился планом:
— Если эта изба пуста, то буду в ней доживать. — Немного помолчав, с улыбкой досказал: — И добра наживать.
— Вот ещё новость, чтоб после раскулачили, — всерьёз приняла его шутку дочь. — Поехали домой, чай, голоден. — Раиса взяла отца под руку, но голову опустила, словно винилась.
Чтобы дочери не показалось, что отец не с неба свалился, Арсений рассказал о своей жизни в уральском городке, о Пашиных детях и внуках. Свой отъезд, мол, обговорил с ними.
За ужином Раиса вспомнила:
— Когда пришла повестка на войну, ты всё время носил меня на руках. Мама в сторонке стояла, а я рёвом ревела, вцепилась… До моста проводила, а домой не торопилась, за мной мама прибежала. Неужели враги не знали, что вас дети провожали.
Арсений Афанасьевич Хвалынов разослал письма Пашиным детям. Послал письмо и внучке Оле.