Эй, солдат!

Повесть

1

Солдат Костя Переслегин, возвращающийся с армейской службы, сошёл с междугороднего автобуса на перекрёстке просёлочных дорог.

— Эй, солдат, пойдём дальше пешком! Мне до Стýжевки, — как будто поджидал его здесь хмурый пожилой мужчина. — Ветрино задул из лесу. В оврагах ещё не растаял снег, — добавил он, поправляя на голове форменную фуражку лесника.

— Не-ет, дождусь попутку. Мне дальше вашего, до Покровки, — ответил Костя.

Тогда мужчина, кивнув в сторону кладбища, укрытого густым и рослым вишенником и спускавшегося подковой от дороги к оврагу, сказал:

— Минут десять назад тут один на телеге подвёз крест. Никого не хоронят, а зачем-то привёз. Видать, заменить старый на новый. Ох, лёгок на помине, посмотри, сюда бежит, к нам, значит.

Попутчик постучал по карманам куртки, словно искал что-то, ссутулился. На Костю поглядел виновато.

— Эй, солдат! И вы, дядя, люди сердечные, помогите ради Христа донести крест до могилы, — неуверенно попросил незнакомец. — Думал, на лошади въеду, один справлюсь, да не получилось. Прямо каких-то полчаса назад кладбищенские ворота были растворены. Но пока за крестом ездил, их кто-то закрыл пудовым замком.

— Ну что, поможем? — спросил Костя, обращаясь к попутчику. — Только как донесём, если ворота на замке?

— Ох-хо-хо… Крест нести всегда тяж­ко, — вполголоса отозвался попутчик, про­должая что-то искать в карманах. — Вон в изгороди пролом, там и пронесём. Наверное, телята заходят, потому и воро­та закрыты, — оправдывал кого-то.

Он взялся нести дубовый крест за толстый неотёсанный низ с остатками морщинистой коры, а Костя подхватил верх с гладковыстроганными крестовина­ми.

— Чужие ошибки исправишь, глядишь, лишний раз и сам не ошибёшься, — на ходу говорил попутчик. — Из дому годами не выглядываю на сторону: вдруг без меня что-нибудь переменится. А сорвусь по редким, но важным делам, хоть по ветру, хоть встречь, одни колючки в ладони лезут, за что ни возьмусь. Дома говорят: не суй свой нос куда не следует, а то сто лет не проживёшь. Я в веке не нуждаюсь, сколько Богом отпущено, сто­лько и проживу. Ворон, что ли?

«Ну и силён мужик: щёки запунцовели от тяжести, а не кряхтит. Знает себе цену, потому легко знакомится и открыто выказывает свой характер любому встреч­ному», — подумал Костя.

— Солдат, уразумел, о чём толкую? — спросил попутчик. Не останавливаясь, он, для удобства, легко перехватил низ креста. — Смотрю, задумчивый какой-то…

— Ужасно по дому соскучился, — и Кос­те отчего-то захотелось довериться незнакомцу.

— Понятное дело, — живо откликнулся тот. — Вижу, медаль заслужил, не подвёл мать с отцом.

Они занесли крест вовнутрь новой железной ограды, прислонив его к тонкой берёзе, росшей прямо на могильном холмике, почти на месте старого, подгнив­шего креста.

— Дорогие мои, спасибо огромное! Желаю вам доброго здоровья и благопо­лучной дороги, — благодарил их мужичок, привёзший крест. — Вот поставлю его на место, покрашу голубым, небесным…

Попутчик по слогам прочитал фамилию на кресте: На-во-знов…

— Кто тут у вас? — спросил попутчик, кивнув на заросшую высокой травой могилу.— Навозновых знал… особенно Миколая. Сам, случайно, не сынок его?

— Отгадали. Самая близкая родня покоится, — ответил Навознов после ко­роткого раздумья, словно давно ушедших представлял живыми. — Тут все — дед, бабушка, мама, папа, сестрёнка. Я-то перебрался далеко отсюда, трое суток поездом ехать; вот взял отпуск, чтобы могилу наведать после пятнадцатилетней разлуки. Думал, просто положу на неё цветочки да посижу, но загорелся обихо­дить пристанище близких моих. Вряд ли удастся ещё раз приехать.

— А что, ваших родственников в посёл­ке никого не осталось? — нахмурившись, спросил попутчик.

— Родня есть. Как же без родни? Все старые и пожившие. Еле ходят, на зава­линках посиживают, греются под солныш­ком. — Навознов был рад расспросам. Часто платочком обтирал своё вспотевшее от волнения лицо.

Помощники помогли выкопать яму и поставить крест.

Навознов расчувствовался, поохотился съездить за бутылочкой, разопьют-де…

Костя и попутчик отказались. Вернулись на перекрёсток молча.

«Добрейший мужик, в командиры го­дится. Похож на моего батальонного, — отметил Костя. — Тот, бывало, похлопает по спине, удачи пожелает. Расспросит о семье. И, чтобы солдаты не тосковали о доме, рассказывал смешные небылицы».

— Пуговицы, гляжу, на мундире начи­щены до зеркального блеска, а сам-то грустный? К родному же дому спешишь. Наверняка девушка ждёт? — спросил «ба­тальонный».

— Отдохну, и глаза заблестят. Просто дорогой не выспался.

«Жалостливый мужик. А не сын ли у него в армии служит? — прикинул Костя. Встревожило то, что попутчик заметил его усталость. — Значит, слабоват солдат…»

В разговоре они не сразу расслышали рокоток мотора. На перекрёстке остано­вилась бортовая машина.

Костя бросил тугой чемодан в кузов, сам с колеса — следом. Подал руку попутчику. Устроились у кабины на запас­ном колесе.

Урчание не совсем исправного мотора гулко разносилось в редколесье.

«Ох, красотища! Сойти бы и идти пешком, птиц слушать. Поют же они в начале лета! — помечтал Костя. — Нет, в другой раз сойду. Вот съезжу к Вале в район, тогда и… Наверное, не узнаю её…»

Выехав из тагайского леса, машина остановилась. Шофёр выглянул и крик­нул:

— Семён Потапыч, здесь выйдешь?

— Да, да, подожди малость, — отклик­нулся «батальонный» и обратился к Ко­сте: — Вон там, на горке, стоит мой дом шатровый, если что, солдат, не проходи мимо. А кладбищенские ворота я замкнул вот этим гвоздём. Когда понадобился, не там искал его. — Он достал из внутреннего кармана гвоздь длиной с новый ка­рандаш. — Скотина гуляла между могил, я выгнал, а замок валялся в крапиве.

Машина отъехала судорожными рывка­ми, словно шофёр был малоопытный. Махнув рукой, Семён Потапыч крикнул Косте:

—Эй, солдат, по селу иди к дому главной улицей! На людях!

2

Костя с конца усада окинул взглядом задворки своей коротенькой улицы: их двор казался самым осиротевшим и за­брошенным.

«Сразу видно, наш дом без мужика», — горестно подумал он.

После шумных вокзалов, непривычной сутолоки среди незнакомых, но навязчи­во-общительных попутчиков, деревенская тишина обрадовала и смутила Костю. Нарочно озорно прикашлянул.

Соседский петух испуганно отозвался своим молодецким голосом: кто-ко-ко! И куры перестали шевыряться в лунках сухой и сыпучей земли у огородного плетня. Из каменной конюшни послы­шался визг свиней. Костя вытащил запы­лённое стекло из рамы оконца конюшни и заглянул вовнутрь: под самым оконцем копались своими крохотными пятачками два поросёнка, величиной с кошку. Один из них, с поникшим хвостиком, болезнен­но припадал на задние ноги. Взрослая же свинья заполошно металась из угла в угол загородки и косо посматривала на оконце. Заметив человека, она завизжала пронзи­тельней.

— Меня приветствует или голодна?

Ворота и калитка были закрыты со двора. Не раздумывая, солдат забросил чемодан на крышу хлева с лёгким скатом, и сам забрался на неё, осторожно ступая по хрупкой кровле, боясь прорвать полу­сгнивший толь.

Он лёг животом у самого края крыши и заглянул во двор. На двери веранды висел замок. Не повизгивала бы свинья, пахло бы нежилью.

Огорчённый неприветливостью дома, Костя повернулся на спину, опрокинул чемодан под голову и закрыл глаза.

«Мать на дойке или к родным ушла? Скучно одной. Сестрёнка, должно быть, в городе. А отец? Ох, батя, батя, сплохо­вал. Попал туда, где Макар телят не пас…» — Он пытался побороть усталость, однако сон укачал, как на волнах.

…Совместная жизнь Костиных родите­лей не заладилась с первых же дней.

Сразу после свадьбы пополз слух, будто жених во хмелю признался: «Раиска в девках избегала меня, — значит, не будет ей счастья…»

Раиса Игнатьевна потом часто вспомина­ла материны упрёки и свои ответы ей: «Не отдавала за Федьку, а ты не послушала… Добрых парней отпихивала, а этого заклё­ванного петушка намолила перед банным углом… Все наши нервы натянул стру­ной». — «Мама, да не было у меня парней, лишь ухажёры провожали до дому. Чай, сама знаешь, парни и подруги уехали, а я побоялась. Один Федя остался… Понадеялась, раз любит, заживём… Стер­пится, слюбится». — «Да, Федя твой в но­ги кланяется, а за пятки кусает».

Фёдор Фёдорович, Костин отец, любил по-бабьи посудачить. Осуждал тихих и не­приметных людей: я, мол, вас, тихонь болотных, выведу на чистую воду… В сво­их неудачах обвинял близких и родных людей. Без всякого повода осмеивал жениных родных братьев. Раиса Игнать­евна, не выказывая обиды, шутила: «Смотри, Федя, посмеёшься над людьми невин­ными, самого осмеют».

…Отец брал сынишку в поле. Подарил ему толстую «неприподъёмную» книгу о тракторе.

Костя носил её в школу вместе с буква­рём. На ночь укладывал книгу рядом с собой. Он пока мало что в ней понимал, но, крутясь с отцом на машинном дворе, машинально запоминал, что чаще всего ломалось в тракторе. Там узнал, что детали в тракторе не ломаются, а «летят».

Фёдор Фёдорович обстоятельно и плотно наматывал на колесо пускача круглый ременный шнур, похожий на супонь, и рывком дёргал. Пускач заво­дился, весело трещал, выпуская из трубы синие кольца дыма. Иногда упрямился, не заводился, только охал и чихал, тогда отец перехлёстывал шнуром свой жёсткий кулак и дёргал изо всех сил. Были случаи — шнур обрывался, а отец падал на спину. Улыбаясь глазами, чтобы не показаться сынишке беспомощным, са­дился и закуривал, пряча горящую само­крутку в замасленном рукаве пиджака, а дымок выпускал упругой струёй через плечо, подальше от себя. Отец балагурил: «Устал пахарь железный. Гусеницы стали светлее и ярче солдатских пуговиц. По­обтёрлись и поизносились, прямо ещё маленько, и протрутся до дыр, как твои штанишки на коленях. Тыр-пыр, — пыхтит трактор, — дай вздремнуть и отдохнуть… Думаешь, Костя, железки не устают? Я за своим ухаживаю и ухаживаю, а он стонет, будто с войны пришёл. Ох, разбежится наш рябоватый и весёлый пахарь по полю, прямо уши затыкай от звона его расслаб­ленных деталей…»

Пришло время, Костя научился заводить трактор: дёргал за шнур проворнее и посильнее отца. А вспашка помучила его: борозда выходила кривой и ломаной. Отец сказал, как отрезал: «Зря торопишь­ся, чай, не на свиданку. Попашешь годов пять, попортишь не один клин, тогда и запоём тебе славу». Они и ночами вместе пахали. Однажды отец оставил его за рычагами одного. Костя до середины ночи держался и не дремал — не привы­кать, по улице бегал до вторых петухов, а вот ближе к рассвету почувствовал в теле непривычную слабость и в глазах зарябило. Боялся проглядеть борозду. Почти над самой кромкой горизонта всю ночь горела звезда, которую к утру Костя принял за огонёк фары трактора отцова товарища. И всё же он дважды терял из виду борозду, отъезжал от неё далеко по жнивью. Стыдясь своей оплошности, воз­вращался назад по следу.

Утром отец осмотрел сыновнюю вспаш­ку, поморщился, но похвалил: «Хороший коленкор! Годится на подштанники».

Районные дорожники асфальтировали дорогу к Покровке. Щебёнку вывозили из карьера, что лежал на краю леса. Фёдора Фёдоровича на колхозном бульдозере послали на подмогу дорожникам. Мужики в обед подзуживали над Фёдором: что скупишься, не принесёшь на обед сме­танки или молока? На масло копишь? А потом на базар?

Опохмелившись (початую бутылку во­дки с вечера припрятал под заветным кусточком), Фёдор Фёдорович развязал язык: «Семь коровёнок держал, и всех до одной попортила баба. Последняя Звёз­дочка была полнокровной молошницей, и её не сберегла Раиса. Оставляла корову на ночь недоенной, по утрам просыпала… Пришлось взяться за нож, иначе: ни рожек, ни ножек на холодец и ни шкурки на подстилку…»

Тем временем Раиса Игнатьевна выпро­сила у тётки молока и сметаны, напекла пирожков и велела Косте отнести отцу. Костя по пути рвал поспевшие орехи, особенно много их попалось у края карьера. И до него долетели обрывки отцовой отповеди, отчего Костю бросило в жар. Сказать бы отцу: зачем наговорил? Да было поздно прерывать: занозистые и ершистые слова о матери, сказанные исподтишка, не поймать. И поправлять его при чужих людях совестно.

Костя позабыл в кустах узелок с обе­дом, убежал в березняк. Его душили слёзы, точно он сам наговорил дерзостей матери. И отец разом стал чужим и далёким, с ним не хотелось разговаривать о чём-то близком и интересном.

Фёдор Фёдорович пришёл рано. На­полнил водой обе бочки, полил капусту.

Раиса Игнатьевна спросила: хороши ли пирожки, что сын приносил? Он в недо­умении уставился на жену, и, приняв её вопрос за розыгрыш, закурил и сел на бревно.

Костя вернулся домой в сумерки.

— Мужики-и! Баня стынет! — мать то­ропила их в жарко натопленную баню.

Фёдор Фёдорович навадился париться с сыном. Костя разлапистым веником, собранным из берёзовых и дубовых веток, хлёстко и умело охаживал худые лопатки отца.

Нынче сам достал из колодца воды. Спешил. Из ведра выплёскивалась вода прямо под ноги.

Вдруг тропу к бане перегородил Костя:

— Отец, зачем худо славишь мать при всём народе? Корову Звёздочку ты сам загубил! Навильником охаживал: сена мало, палку на! Металась Звёздочка по двору, будто пожаром напуганная. Я ма­ленький был, а помню. Петух вон хромой, кидаешься в него камнями. Ох, батя, одумайся… — высказался Костя — лицо стало белее рубахи, которую мать дала надеть после бани.

Фёдор Фёдорович ахнул, шагнул ближе к сыну и окатил его колодезной водой.

Костя не защищался, но рука невольно поднялась и оттолкнула отца: слабым и бессильным показался он…

Мать встала между ними, зароптала: «Ох, дурачки оба! Вы что теперь вытворя­ете? Бессовестные! Разве так моются…»

На западе прогремел гром. Грозовая туча шла со стороны леса. Поднявшийся ветер по дороге закружил воронкой пыль. Через минуту по рослой и густой карто­фельной ботве застучали первые крупные капли дождя.

Ни мать, ни отец не заметили, куда ушёл Костя.

Фёдор Фёдорович спешно помылся, накинул на себя чистое бельё, потом необычайно тихо, на ходу закуривая, ломая хрупкие спички о коробок, вошёл в дом и лёг на лежанку за печкой.

«Да, сынок встряхнул, всё похмелье вышиб, — горестно думал он. — Интерес­но, неужели и я осмелился бы так сказать своему отцу! Косте легко: на белых простынях спит, три раза в день кушает, в школу ходит нарядный, при галстуке, точно начальник… А мне каково? Вырос без отца, лебеду ел… И почему во всём виноват я? Вон Григорию Старухину почти каждый год дают новый комбайн или трактор, а мне старьё… Он и пахать-то не может. Или не хочет? Ему премии за дутую экономию, а мне кукиш. Насчёт Раиски, признаюсь, виноват, перегрелся. Но, сынок, зачем при ней-то?..»

От всего услышанного и увиденного у Раисы Игнатьевны опустились руки, прямо вовсе не слушались её. Взялась было за стирку (не пропадать же горячей воде в котле), но из рук всё валилось.

Она давным-давно догадывалась — придёт пора, когда прежние взаимные упрёки, ссоры с мужем не по-доброму отзовутся. Только вот не хотелось, чтобы сын выгораживал и защищал.

На крыше Костя поспал минут двадцать. После сна почувствовал себя бодрым. Так он отдыхал всегда. В детстве спал днём не дольше двадцати минут. Своей странной привычкой Костя удивлял родню. Мать пугалась и настораживалась. Туманные улыбочки соседей оскорбляли её мате­ринское чувство, точно сыночек и впрямь был с отклонениями… И всё же ей кто-то вовремя сказал, что ничего страшного в привычке нет, просто она перешла по наследству. И мать сразу вспомнила своего неугомонного деда, который, если не прикорнёт в середине дня с полчасика, то не возьмётся за домашние дела.

Солнце проглядывало сквозь толщу туч расплывшимся пятном, но слепило глаза, будто в ясный день. Тогда Костя уставился на зелёный ковёр картофельной ботвы, — глаза его были полны слёз. Прежде не замечал за собой эту слабость, детские слёзы не в счёт, поэтому запоглядывал по сторонам растерянно, словно боялся сви­детелей. А не приснился ли ему сон, где, должно быть, он горько плакал, но за короткую дрёму не успел выплакать всех своих нечаянных слёз?

Он спрыгнул во двор с чемоданом прямо на ворох сухих щепок.

Замок висел для видимости. Костя открыл дверь: из сеней пахнуло свеженамолотой мукой и сырым подпольем.

Опустился солдат на крашеный пол из широких и сучкастых досок, подставил щеку прохладным струйкам воздуха, дую­щим в щели из-под низких сеней. Фу­ражка упала с головы и покатилась к уличной двери, под которой белела газета «Красная звезда», а на ней — письмо от отца.

Костя повертел письмо, адрес которого был написан чужой рукой.

— Вот совпадение: я приехал и отцово письмо пришло. У него почерк неразбор­чивый, ну и попросил кого-то… — тихо проговорил Костя. Но читать не стал, оставил матери.

В доме он снял китель и принялся наводить свиньям картофельное месиво.

«Мать, наверное, закружилась, ожидавши-то меня, и позабыла наказать соседям поглядеть за живностью», — подумал он, соскребая ножом с рук налипшую картошку. Малышам сделал обед наособицу, добавил кислого козьего молока.

Каравай на столе, накрытый новым полотенцем, манил солдата. Соскучился Костя по домашнему хлебу, поэтому отламывал по кусочку и долго не прогла­тывал пережёванный хлеб, смакуя его во рту, наслаждаясь запахом слегка подгоре­лой корочки. Припомнились слова матери о его слабости к хлебным горбушкам и коркам: «Корочки любишь — значит, с хрустом жить будешь».

Потом Костя пошёл за баню нарвать крапивы. Запел себе под нос: «С ветром речь веду я о своей невзгоде, что одна расту я в этом огороде…»

— Ошибаешься, крапива растёт не одна. Вон и лопухи, что слоновые уши… — раздался рядом голос Вероники, внучки соседей. — На, возьми рукавицы. Сама только что перестала её дёргать.

— Вижу, не слепой… Привет, — маши­нально ответил Костя, точно ещё не оправившись от испуга. — А ты похороше­ла, с налёту не узнал, — добавил он, лукаво улыбнувшись.

— Долго жить буду, если не узнал. Помнишь, я провожала тебя в армию до самой станции? И встретила вот первая. Гляжу, жив и здоров.

— Значит, простила за погреб, в кото­ром полчаса продержал? — спросил Ко­стя, покраснев.

—Не знаю, может, и простила. Но помню, тогда простудилась. Деду не сказала, а то б он тебе дал понюхать табаку.

— Все мы в репьях, — буркнул Костя себе под нос.

— Мать твоя, тётя Рая, пасёт овец и коз. Очередная она.

— Спасибо. А я думал, она на ферме. Старики-то не болеют?

— Да нет. У старого человека болезнь одна — старость, её ничем не излечишь. Приходи к нам.

…Он бывал в доме Титухиных в детстве с отцом, который просил у Павла Иванови­ча денег на вино. Старик не приглашал их дальше порога, но ставил две табуретки.

Он хмурился от просьбы отца и гневно выговаривал: «Вот попросил бы ты, Фёдор, у меня тысячу рублей на починку дома своего, дал бы без всякого возврата. А на зелье нет у меня!»

Отец вежливо прощался и уходил от Титухиных, не выказывая обиду на стари­ка. У себя же дома бранился и называл соседа скрягой: «Ишь, какой святой… Всю жизнь в начальниках, за казённой печатью прятался. Он даст тысячу, верю, без отдачи, а потом за неё чалить будешь до пенсии. Ему и дров наготовь, и во дворе уберись, и картошку выпаши да ссыпь в погреб… Замашки-то барские, хоть у самого куча детей и внуков. Белоручки они, Титухины!»

…Вероника встретила Костю на крыль­це. Она успела переодеться: в обтяжку джинсовые брюки; белая кофточка — лёгкая, словно воздушная, пошитая шат­ром, с овальным вырезом на шее.

Из недр большого дома вышел встре­чать гостя и Павел Иванович.

За три года, как показалось Косте, старик ссутулился, плечи провисли впе­рёд, из-за чего он и ростом стал пониже.

— А я гадаю: к чему бы это Вероника вырядилась? Зеркало всквозь прогляде­ла, — сдержанно посмеиваясь, прогово­рил старик. — Софьюшка, глянь на наше­го защитничка, — позвал он жену. — Ну, Костя, твоя мать обрадуется. И мы рады. — Павел Иванович обнял Костю, туго перехлестнув за его спиной свои длинные руки, и поднял солдата. — Ого, окреп! Не зря ел армейскую кашу. «Деды» не обижали? А то мой внук жалуется.

Вероника вовремя выхватила из-под их ног полуслепых котят, не потоптали бы!

К Костиному приходу успели накрыть стол. Все трое подталкивали солдата к столу.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я на минутку, — отказывался он. — Побегу к матери. До вечера ждать долго. Хуже утомишься, чем за три года.

— Правильно говоришь, — согласился с ним Павел Иванович. — Маленько-то посиди, не зачерствеешь. С дороги прого­лодался. Не стесняйся.

Прежде чем сесть за стол, Костя развернул свёрток с подарками: Павлу Ивановичу — мундштук к сигаретам, а ба­бушке Софье— шёлковый платок вишнёвого цвета.

— Ну, покраснел наш гость, как девица на выданье, — выручила Вероника Костю, приняв его подарки, так как сам Титухин и бабушка Софья замешкались от неожи­данности.

— Вероника, извини, тебе не доста­лось, — сказал Костя, подмигивая ей.

Гостя усадили за стол почти насильно.

— Ну, сосед, мы тебя ждали. Загодя припасли бутылочку вина, — сказал Павел Иванович и кивнул женщинам, чтобы подняли рюмочки.

— Извините, без маминого благослове­ния вино пить не буду. Лучше — квасу, я всегда любил ваш квас.

Хозяева переглянулись.

Старик попросил внучку спрыгнуть в погреб за квасом. Но она не торопилась.

— Помню, прощался с тобой, про себя думал: вряд ли свидимся. И загадывал: если дождусь Костю, жить мне дальше… Выпала удача старику, как старой деве девичий венок на голову. Жив пока. А ты, солдат, вспоминал обо мне? Гляди, от рюмки вина у бабушки Софьи слёзы на глазах.

— Чай, не только ты ждал, — ответила она, прикладывая платочек к глазам.

— Дедя, не смеши. Разве станет парень вспоминать старика, — съязвила Вероника.

— Правильно, есть предмет поутешней, — хитрово согласился Павел Ивано­вич.

— Поначалу захлестнула новизна, ску­чать не давали, — неохотно вспомнил Костя. — А стоило чуть привыкнуть — затосковал о доме. Время взяло в оборот. Через год стал забывать материн голос. Её лицо помню хорошо, могу нарисовать его, а вот голос…

— Во-о, молодец! Давай, опрокинь со встречей, — ринулся упрашивать Титухин, когда Вероника вышла за квасом. — Понимаю твоего отца: хмель шумит, ум молчит.

На Павла Ивановича прицыкнула ба­бушка Софья, и он покорно затих, сокрушённо покачивая головой и вздыхая, что не удалось досказать.

— Извините, Павел Иванович и бабушка Софья, не могу. Хочу без всякого скрипа дожить до ваших годов, — уклонился Ко­стя.

— Это как Бог велит, — пробубнил Павел Иванович. — Напрасно думаешь, что старому человеку легко живётся у потол­ка.

— Не принуждал бы парня. Ровня, что ли, — одёрнула старика бабушка Софья. К её ногам подползли котята: — Ну, Кос­тя, развёл наш дед котят, а в сенном чуланчике пахнет мышами. И уход за ними весь мой.

— Женщины сроду свои неудачи ку­хонные сваливают на мужика, — слегка опьянев, укорил Павел Иванович. — Я всю жизнь защищал брошенных и слабых. Ко мне шли гурьбой. На колени люди падали, слёзно просили помочь. А вот Фёдор огрызнулся: сам справляюсь! И справился… В жизни-то как: за что ни хватись, всё в люди катись.

«А по-моему, батя доверчивый и мяг­кий», — защищал Костя отца.

На прощание он хотел сказать Павлу Ивановичу о том, чтоб тот не волновался за Переслегиных и не думал о них, как о слабых и беззащитных людях, не умеющих постоять за себя. Хотел сказать и о том, что он должен помириться с отцом, хотя и не представлял ещё, как это должно получиться.

— Мне пора, загостился. Спасибо за угощение, особенно, бабушка Софья, за ваши сладкие пироги.

Вероника шла от погреба с бидончиком, метнулась к Косте, но тут же отступила и встала за столб: его глаза показались встревоженными.

3

Перед Лопатинской горой, сразу же за островком поля с озимью, шелковисто поблескивающей на солнце, торчали пни от спиленных засохших дубов с кучками молодого татарника. Мало что измени­лось: такие же, что и три года назад, озимые, далекие поля с лесополосами, и облака, столпившиеся под куполом неба. Только вот близко подступивший к вершине горы орешник дочиста помёрз и посох. Люди дорубали сухостой на дрова, но свежий подрост ушёл ещё дальше своих сородичей, бойко заполо­няя склон горы.

Овцы, наевшись и находившись, одна к другой, точно семена в подсолнухе, лежали на поляне тесным кругом, посре­ди которого две козы спокойно и самоуве­ренно жевали жвачку.

Раиса Игнатьевна, по-осеннему одетая в изношенную плюшевую жакетку, сидела на выцветшем дождевике. Перед ней белел платок, расстеленный для обеда.

Чувствуя себя виноватым перед ма­терью, Костя не осмелился подойти к ней сразу, решил поглядеть со стороны. Спрятался за новым срубом родника и подождал терпеливо, когда мать отобе­дает. Он слышал, как похрустывала скор­лупа, когда она расколупывала яйцо, сваренное вкрутую.

— Мама! — окликнул её Костя, и, со­гнувшись, перебежал к тенистому кусту акации. Перебежка получилась ловкой и незаметной для матери.

«Не напугать бы. Дурачина я. Вон как насторожилась, даже посох в руку взя­ла», — подумал Костя и открылся: вышел из-за куста строевым шагом, широко улыбаясь.

— Мама! Сержант Константин Переслегин прибыл домой для продолжения дальнейшей жизни. Нарушений в дороге избежал, жив и здоров, как бык! — шутливо отрапортовал Костя.

— Тоже мне, нашёл майоршу, — мать обняла сына. — Ох, а вышагивал гулко, аж земля дрожала. Разве так можно? Все ступни отобьёшь. И усы отрастил. Теперь и не скажи поперёк, не поучишь, сам с усами. — Она говорила одно, а в созна­нии крутилось иное: «С ног до головы в отца, а глаза наши, приветливые». — Что же тут стою? Домой бежать, гостей звать. У меня кое-что припасено к твоему приезду, давно жду тебя. Да овец не бросишь. Отогнать бы их поближе к дому. Люди не обидятся за ранний пригон, сын же вернулся. Дома и хрюки не кормлены, чай, изорались. Веронике наказывала.

— Не беспокойся, мама, видишь, без чемодана. Дома побыл, свиней покормил. Притихли они.

Раиса Игнатьевна поцеловала сына в щёку. Прежде он не позволял себя целовать, а теперь обе щеки подставил.

— Как вы тут с сестрёнкой поживаете?

— Тем и жили, что тебя ждали.

— Я когда узнал, что отца нет дома, сразу уволился, хотя в части сказали, могу вернуться к ним в любое время.

«Ох, Костя в отца порывистый. Федя любил гневаться на начальников. А усы-то какие чудные. Прячет в них ухмылку свою, не отгадаешь, что она означает», — задум­чиво разглядывала мать сына.

— Вот стерегу. Теперь добровольных пастухов днём с огнём не найти. По очереди днюём с клюшкой хоккейной, — пожаловалась Раиса Игнатьевна, показы­вая гладкий от ладоней и блестящий, точно лаком покрытый, кленовый посох с шишкой-булавой на утолщённом кон­це. — Мы без тебя разжились овечками и козочками, а свиней ты видел, кормил. — Она похвастывалась радостным тоном, точно с недавних пор и сама зажила по-новому. Однако подкралось опасение: не подумал бы сынок, что во всей её прошлой жизни вовсе не было вот таких радостных минут, как теперь.

— Мам, у одного поросёночка хвостик висит мокрым шнурком.

— Заметил, значит, — сказала мать, по­считав его слова за упрёк. — Лечила его по-всякому. Вдвоём-то поставим на но­ги? — Раиса Игнатьевна поднялась к родни­ку со стаканчиком от термоса. Сама попила, подала Косте: — Гляжу, жадно пьёшь воду. Кто тебя сытно попотчевал? Нынче не варила обед, всухомятку живу.

— Успел погостить у Титухиных. Сама знаешь, они хлебосолы.

«Неужели старик не предлагал стопочку своего вина? По Косте незаметно. Не дай Бог», — боязливо подумала она.

— Мам, испечь бы картошки, — помеч­тал Костя.

Раиса Игнатьевна обрадовалась сынов­нему желанию, и, легко поднявшись с земли, пошла к пасеке.

— У пчеловода выклянчу картофельки две-три, — крикнула она Косте. Невольно подумала: «Малышом-то держался за мою юбку, не боялась за него: спрос-то был с меня одной. Нынче у него хозяев полно, а материно сердце всё одно. Вон пчеловод не дождался из Афгана един­ственного сыночка…»

Она вроде и старалась быть весёлой да шутливой, но глаза выдавали её внутреннее волнение: вдруг упрекнёт сын за прежние неурядицы в их доме?

Когда у людей пошатнулась вера в се­мейную крепость Переслегиных, они осуждали одного Фёдора. Раису Игнать­евну жалели: просто не повезло с мужи­ком. Однако людская жалостливость раз­дражала её.

Если у них с Фёдором затягивались ссоры, первым уступал он. Это ей нрави­лось: приятно было ощущать себя победи­тельницей.

Костя развёл костёр. Заклубившийся в ворохе хвороста молочный дымок поднимал за собой жёлтые языки слабого огня. Хворост потрескивал. Чтобы костёр не занялся большим и жарким пламенем, Костя накидал сверху волглых прошло­годних листьев.

Сизо-прозрачный дымок костра щипал глаза до слёз. От дыма пахло берёзовыми листьями, словно от ошпаренного ки­пятком веника.

Мать с картошкой вернулась скоро. Картофелины, величиной с кулак, покида­ли в костерок и завалили углём.

— Без скотинушки и не прожить одной. Подумала, подумала, ну и развела скоти- нёшку, — разжалобилась Раиса Игнатьев­на. — Женщины прожужжали все мои ушеньки: не живи тут, поезжай в город. Легко сказать, а стронься-ка? Вы ещё не определились. Да и дождусь отца. Чай, поутих там. Конечно, тюрьма — не школа, прокурор — не учитель, но в письмах он спокойный и рассудочный, прямо не узнать.

— Любят женщины воза, и советуют Бог знает что, — осудил Костя. С улыбкой добавил: —Дождёмся батю.

— Ох, сынок, нам с возами и не жилось. И без них боязно трогаться. На чужой стороне приживаться, чай, похуже пожа­ра, — тужила она. — Перед твоим при­ездом испугалась домового. — На её губах мелькнула кроткая улыбка, точно сомне­валась: хорошо ли рассказывать сыну о своих страхах. — Говорят, домовой — выдумка, а что же он в душу лезет и скребёт в ней? Только уронила голову, прикорнула за круглой печкой, вдруг в своей руке почуяла чью-то сильную и цепкую руку. Нет-нет, да пожмёт до боли в пальцах, чтобы поторапливалась. Ладонь широкая, в ней моя рука утонула, и горячая, по силе — мужская. Очну­лась — во всём доме свет горит. Ухватом пошарила под кроватью, нет ли кого. В сундук и в шифоньерку заглянула. Во двор выбегала посмотреть скотинёшку. Потом долго мучилась бессонницей. К утру новый сон замаял: вроде с отцом строим дом, вдвоём поднимаем матицу. Он сверху тянет её верёвкой, а я сбоку подсобляю палкой. Мне будто тяжело­-тяжело… палка прогнулась. Кричу отцу: одним нам не сладить, позвать бы кого? Молчит. И верёвка ослабла, концы упали на мои плечи. От испуга отошла в сто­ронку, а матица-то ухнулась с грохотом на пол.

— Ладно, мама, не переживай. Дом без мужиков, вот домовой и шалит. Правда, прошлое не воротишь, но оно так и будет донимать.

— Хорошо, что так думаешь. Легче на сердце. Верю, между нами наладится согласие. Отец не винил тебя, но однажды посомневался, сумеешь ли понять…

— Мам, зря он так, — не согласился Костя. И его снова окатила обида. — Думаешь, легко вспоминать свою выходку у бани? Все эти годы чувствовал себя сиротой. Понимаю, батя не святой. Но по какому такому праву я взялся переделы­вать собственного отца? Поэтому, если с отцом внезапно повстречаемся, то вряд ли осмелимся открыто поднять друг на друга глаза. Стыдно.

— Вон как: он согрешил и сбежал, а тебя точит раскаяние. Я тоже виновата, — осудила Раиса Игнатьевна. — Ох, не встали бы кому поперёк горла твои рассуждения. Больно все ранимы, прямо не скажи…

— За что осудили отца?

— Разве невинных осуждают? — вопро­сом ответила мать. — Жили бы мы на отшибе, поостереглась бы говорить, пото­му что нехорошо о том рассказывать: не басня, а беда заполошная. Да и молчать боязно: не наговорили бы тебе всяких небылиц раньше моего… Могут накидать за уши колючек.

— Мам, я же взрослый.

— Вижу. Ох, Костя, отвыкла от тебя. — Она всплакнула.

Костя не успокаивал мать: пусть попла­чет.

— Тётушка Варвара Замашкина досади­ла отцу. Бабий язык, что дверная петля, не знает покоя. Она сроду ходила в потёртой фуфайчонке. Соседи дали ей поношенное зимнее пальто с воротником из каракуля, в нём и в магазин пришла. Отец-то и скажи: «Вот у Замашкиной замашки: в шубе форсит, значит — богата». Та не умолчала: «Какая богата: вшива да рогата. Непутная голова, жёнка-то — пышка, а променял на бутылку водки». — Ох, лучше бы промолчала, — с горестным вздохом промолвила мать, подбрасывая крайние головёшки на середину затухающего костерка. — Варвара поднакопила день­жат на свою беду, а вышло — на нашу, спрятала их в матрасе. Батя обшарил её домок. После того случая хожу по селу с опущенной головой.

«Странно, Варвара живёт под защитой своих сыновей и дочерей, а батя именно её добро потревожил? — недоумевал Ко­стя. — Есть старушки поострее на язык, тётя Аганя вон… Нет, причина в другом. Может, отец решил растормошить её сыновей, чтобы не забывали старенькую мать?» — гадал он.

— Ох, бывало, палкой подопрёшь дверь и не думаешь о ворах, — как-то издалека и стеснительно продолжила мать. — А нашего угораздило… выставил с огорода раму и влез в избу. Разыскал деньжишки, заодно прихватил пуховую подушку, стёганое одеяло и ввалился в дом, будто цыган с осеннего базара. Вот, говорит, дочке приданое. — Голос её дрогнул. — Так что, Костя, прости, нечем обрадовать, все новости бедовые, — со стыдливым отчаянием досказала она.

— Перетерпим, мам.

Костя достал из кармана отцово письмо и подал матери.

— Почитай, с нынешней почтой принес­ли.

Раиса Игнатьевна не спешила распеча­тывать письмо, краешек конверта рвала медленно, но листок развернула торопли­во. Прочитала его бегло и жадно.

— О чём пишет батя? — спросил Костя чуть погодя.

— На, почитай сам.

— Нет, мама, письмо тебе.

Раиса Игнатьевна призадумалась над отказом сына, даже осердилась про себя.

— Отец обижается, не навещаю его.

— А ты поезжай. Возьми отпуск. Я теперь дома,— посоветовал Костя. И, по­молчав минуту, добавил: — Отец любит тебя.

Раиса Игнатьевна засмущалась. Почув­ствовав стыдливый прилив крови к лицу, отвернулась.

— Про картошку забыли! — вскрикнула она. И, постукивая тонким концом палки по испечённому картофелю, с улыбкой добавила: — Выкатывай кафтофку в мун­дире. Так в детстве ты называл картошку.

— А нож — хыхыня, — продолжил Ко­стя вспоминать за мать, — трактор — тахья; машина — махына…

Мать подтолкнула сыну четыре карто­шины, а себе лишь две, перепечённые.

— Мам, овцы ужаленные, что ли: кружат на одном месте. Погляди, и пасту­ха не надо,— отвлёк Костя материно внимание. Пока она оглядывалась на овец, откатил ей картошину.

— Я без вас тоже пугливой стала, как овца, — призналась Раиса Игнатьевна. — Ну, успел приравнять долю. Ел бы сам.

— Мам, поровну, так поровну.

С одного конца картошины Костя осто­рожно снял мягкую и сморщенную кожи­цу, потом лезвием ножа стал есть её белую мякоть, как яйцо, сваренное всмят­ку. Из оставшейся твёрдой и обугленной кожицы получился стаканчик. Костя на­брал в него родниковой воды, отбавив половину в меньший стаканчик из-под термоса.

—Мам, чистейшей водой отметим мой приезд. Теперь я на твоих глазах. Никого больше не пугайся, — заверил он почти торжественно, держа стакан с водой, точно с вином, в вытянутой руке. И при­творно, будто от горечи, поморщился.

4

Утром Костя отправился в районный посёлок.

…Низкие потолки длинного зала рай­онной столовой скрадывали уличный свет, в нём было сумрачно, хотя под потолком горели запылённые плоские светильники. В отгороженной деревянной решёткой кухне громко переговаривались и смея­лись женщины-повара.

— Мне бы Валю Побывалову? — спро­сил Костя у молоденькой кассирши с куд­рявой рыженькой чёлкой.

Девушка была погружена в свои думы, самой себе улыбалась. Поэтому она с простоватой растерянностью уставилась на неприветливого солдата, неохотно разомкнула свои густо накрашенные пол­ные губы:

— A-а, она сегодня в отгуле. К свадьбе припасается. Побегать надо. А вы ей кто?

— Школьный товарищ… — сухо ответил Костя. И тут же шутливо поправил себя: — Вы б спросили: кто она для меня? Извините, девушка, что не поздоровался с вами. Я растерялся из-за ваших редчай­ших глаз. Без кокетства говорю, и Валя подтвердит, я не люблю попусту балагу­рить. А вы, случайно, не вышли замуж? Если нет, то грош цена всем местным парням.

— Подойдут, как с неба свалятся: вынь да положь им Валю, Галю… — сердито промолвила кассирша, невпопад поправ­ляя сосборившуюся бумажную ленту в аппарате.

— Ох, так вас зовут Галей? Очень приятно! Ну, а меня Костей. Вот и познако­мились.

К ним подошёл пожилой мужчина, который насмешливо поглядел на обоих и отметил:

— Побывалова не успела сыграть свадь­бу, и у тебя, Галя, какой бравый жени­шок.

Кассирша густо покраснела и отверну­лась.

Мужчина нахмурился, задумался о своём и пошёл к двери с табличкой «Директор». Костя вошёл в кабинет следом, почти наступая ему на пятки.

— Попросил пригласить Валю Побыва­лову, земляки мы с ней, да будто в отгуле она. Подскажите, пожалуйста, как побы­стрее найти её квартиру.

Директор потянулся за сигаретой, но закуривать раздумал, отбросил спички на середину стола. Сощурил свои близору­кие глаза:

— Соскучился, служивый? Побывалова отпросилась по личным делам. У неё на носу свадьба.

— Что ж, всё правильно, — покорно согласился Костя с неприятной для себя новостью. И, точно в забытьи, рассудил: — Странно, что ж она в письмах молчала? Или пожалела меня, чтобы поспокойнее дослуживал? Верно говорили ребята: девки не дожидаются солдат, а выскакива­ют замуж за первого встречного.

— Эх, солдат, солдат, — сочувственно сказал директор. — Пожаловался бы на обед, приготовленный Побываловой, тог­да бы вместе и обсудили. Но она редко ошибается. А личные вопросы перемалы­вайте сами, без помощников.

— Нет, видать, не попробую её обе­да, — Костя направился к двери.

— Знаешь, солдат, твоя беда — заба­ва, — остановил его директор. — Я с войны вернулся целёхонький, без царапинки, а жёнка, с двумя моими детьми, не дождалась, вышла замуж за однорукого счетовода. Хоть письмами напоминал о себе частенько. Мол, жив-здоров, гоним врага… Так что, миленький солдат, вода течёт под уклон, а женщина… Не угада­ешь, где ей лучше. Как я догадываюсь, ты до армии ухаживал за Побываловой? Вот что, милый, с выводами не торопись. Сначала обмозгуй, взвесь ситуацию, а ес­ли надо, удар прими на себя. Мужик есть мужик, по закону природы обязан усту­пить.

— Спасибо за науку, — буркнул Костя, выслушав директора с понуро опущенной головой.

Прежде чем выйти в зал, он распрямил плечи, одёрнул китель. На выходе из столовой замедлил шаг и обернулся на кассиршу. «Как напуганная птица с гнезда поглядела на меня», — подумал он, окон­чательно расстроившись.

…Костя без труда нашёл дом, в котором квартировала Валя. Дом, осевший от старости по самый первый венец, молоди­ли широкие и высокие окна с чистыми и светлыми стёклами, в которых отража­лись толстоствольные яблони.

Дом стоял в глубине сада, поэтому до крыльца надо было пройти длинным и узким проулочком, выложенным кам­нем. На крыльце сидела пожилая женщи­на с набитой авоськой. Похоже, она ходила в магазин.

— Здравствуйте, тётушка. Вы хозяй­ка? — спросил Костя, слегка поклонившись ей.

­— Добрый день, воин с Куликова поля, — ответила хозяйка.

— Не совсем добрый, скажу вам, — пожаловался Костя, догадываясь, что Вали и дома нет. — Ваша квартирантка, Валя Побывалова, дома?

— Ах, вон что. Она на службе. А вы, Костя Слегин?

— Нет, Переслегин. Мы с Валей вместе учились. Земляки. В район приехал по делу, попутно к вам заглянул. Три года не виделись, — объяснил он. Про себя уди­вился: «Неужели Валя предупредила хо­зяйку обо мне?»

— Правильно! Земляков обходить не к лицу, — похвалила она. — Молодой чело­век, в старину парни остерегались спраши­вать о помолвленной девушке. Дерзких парней, как вы, поколачивали больно­-больно. Валю посватали два месяца назад, она теперь не вольна, — озабоченно до­сказала хозяйка.

— Откуда мне знать ваши старинные тонкости? На доме белые флажки не висят. А в её родное село не заглядывал, не успел. Вчера приехал, — потерянно пролепетал он.

Выслушав Костю, женщина уставилась на него, как на близкого человека, точно после долгой разлуки, не сразу признала. Ей почудилось, что лицо солдата неожи­данно стало белее её платка на голове. И она поймала плавающую кружку в вед­ре, почерпнула воды, подала Косте.

— Побелели, солдатик. Никак, замори­лись с дороги? Выпейте-ка холодной водицы, как рукой снимет усталость, — тревожно всматриваясь в его глаза, ласково проговорила она.

Костя не отказался, залпом выпил воду.

«В столовой жалели и здесь пожалели. Видать, Валя и вправду выходит замуж», — подумал он.

— Анастасия Савельевна, тут завал и бурелом, и вешней водой не смоешь, — сказал Костя и постучал кулаком по своей груди, словно был пьян. — За воду спаси­бо. Эх, что с Валей стряслось? Дружили с седьмого класса, никаких тайн между нами не было.

Он сам почерпнул воды и, поливая на шею, освежился. Умывшись, почувствовал себя бодрее и смелее.

— Хлопотный гость, — пошутила Ана­стасия Савельевна.

— У меня есть сосед, чудной старик, так он зимами обтирается снегом. Из горячей бани выбегает голышом на мо­роз. Правда, жалуется, снег не тот, что прежде. И я, глядя на него, попробовал обтираться на морозе, да простудился.

— Титухин, что ли? — вкрадчиво спро­сила Анастасия Савельевна, убирая под платок выбившиеся седые волосы.

— Вы знакомы с ним?

— Что вы, милый солдатик, многие старые и пожившие люди помнят Павла Ивановича. Любил он осложнять жизнь.

«Старушка больно приветлива. Навер­ное, Валя попросила её встретить меня поласковей, чтобы после вспоминал этот дом с благодарностью. Или просто везёт на добрых стариков? Они откровенны со мной, вроде опасаются за мою далёкую старость», — подумал он, собираясь ухо­дить.

— Я не назвала своё имя, откуда узнали? — допытливо спросила Анастасия Савельевна.

— Валя писала, что в посёлке живёт добрая слава о вас. Были строгой учитель­ницей, а ученики всё равно не забывают.

— Тогда знаете, милый: она посудачила обо мне, и я посудачу, — строптиво и ре­шительно заявила старушка. — С чего бы начать? — Задумалась. — Прошлой осенью прибыли ко мне Валины родители. Отец тихий, скромный, молчаливый и стыдли­вый, вроде напуган кем. Сухонький такой. Но матушка — огонь, глазами дотла сжи­гает. Есть же проворные женщины… Валя обликом в мать, а характером в отца.

— Они из соседнего села, — уточнил Костя.

— Вы судите о них по-юношески, а я пожила на свете… пусть всю жизнь с детьми. По детям сужу о взрослых.

Костя решил помолчать.

— Валина матушка с порога начала разговор о сватовстве: «Весточка-де до нас долетела с синичкой: сваты пожелали к нам заявиться? Пусть едут, примем. В первый мороз забьём хрюшку к свадь­бе». Валин отец возразил: «Зачем, мать, с бухты-барахты ложкой по лбу?» Ох, она при мне прицыкнула на мужа: «Или сыночка Фёдора Переслегина ждёте?!. Слышала, из армии торопится. Чтоб не сомневались, наперёд забегу: Фёдор и сыновнюю кровь смешал с бражкой. Не позволю дочкину кровь мутить! Фёдор и без вина — мякина: куда ветер, туда и он. Благодаря Раисе Игнатьевне держит­ся. Думаете, такой отец путному научит?»

— Валя не плакала?

— Плакала, плакала. Мать не щадила дочь, а вы, милый солдатик, пожалейте её. Не сказать, что Валя — красавица расписная, как в песне поётся, но девушка, скажу вам, милая. Чернявый парень, лесовозчик, посватал. Родители его живут в достатке, купили сыну легковушку небесного цвета.

— Ну, Переслегиным не угнаться… Правильно говорят: жену выбирай не глазами, а ушами, — сказал Костя, не понимая её просьбы пощадить Валю, которую он ни в чём не обвинял.

— А с Валиного языка ваша фамилия часто слетала.

— Вот и слетела, не поймаешь, — отве­тил Костя, пряча под усами досадливую ухмылку, от которой на впалых щеках веером собрались мелкие морщинки. — Анастасия Савельевна, я пойду, пора. Спасибо за привет! Разбогател новостями, не донести их до дому…

— Не торопись, не обо всём поведа­ла, — остановила она Костю.

— Куда ещё? Так-то всклень наслу­шался, — отчаянно отмахнулся он.

Ему уже не хотелось в этот день встречаться с Валей, иначе вгорячах наговорит ей обидных слов.

«Она всегда жаловалась на отца — он-де мешал нашей дружбе, а со слов старушки — мать разладила нас. Виноваты ли родители? Целовались-то мы, вот нам самим и расхлёбывать разлуку. Ох-хо-хо, серенькое утро, красный денёк. Оба со слезами будем вспоминать все наши ночи и рассветы…» — думал он, плутая незна­комыми проулками районного посёлка, боясь случайной встречи с Валей.

5

С дороги Костя полчаса посидел в хо­лодке на крыльце своего дома. Вполголо­са напевал: «Я вечор в лужках гуляла, грусть хотела разогнать. Долго, долго я ходила, погасал уж солнца свет. Все цветочки находила, одного лишь нет как нет…».

В тёмном углу веранды он наткнулся на прикрытый мешком ящик, в котором звякнуло бутылочное стекло.

— Мама! Мы же договаривались не прикасаться к вину! — со стоном прогово­рил Костя. Дом был пуст. — Надо же, вина и на свадьбу хватит.

Он снял со стены запылённый велоси­пед, подкачал полуспущенные шины, потом до блеска протёр его тряпкой, пропитанной керосином. Ящик с бутылка­ми приладил на багажнике, плотно при­крыв мешком.

— Ну, пропащий воин появился? Мать затужилась о тебе, — навис над Костей Титухин. Подойдя к нему шаркающей походкой, старик по-свойски поднял край мешка, присвистнул и недоверчиво вопро­сил: — Куда?

— Отвезу на законное место. На душе будет легче.

— Мать велела? — спросил старик, до­вольный, что и это дело не миновало его.

— Да, вместе выдумали. Сами понима­ете, нам не до гулянок. Хватит, я думаю, посмешили народ.

— Ну, ты и без вина с ног сшибаешь.

«Навстречу не попался бы кто, — зага­дывал про себя Костя, отдаляясь от старика. — Ну, разве мимо Степана Крестова проскочишь, обязательно чередой зацепится. Видать, плотников нанял, срубы подымают».

Плотники сидели на светло-жёлтых ошкуренных брёвнах. У начатого сруба остро пахло горькой осиновой корой.

— Эй, солдат! Не проходи мимо, заверни к нам на перекур. Отслужил, значит. Поздравляю! — окликнул Костю Степан.

Они поздоровались. «Ох, рука вялая, как сосиска», — заметил Костя. Плотников поприветствовал кивком головы.

— Слушай, Фёдоров сын, а на багажни­ке, кажись, бутылочки целёхонькие?— напирал Степан. — Мать припасала к встрече, а видать, раздумали… — Он щёлкнул пальцем по своей шее.

— Чайку попьём и песни попоём, — отшутился Костя.

— Чаи гоняют ночные сторожа да воришки, — сказал Степан. — Слушай, продай мне весь ящик, нечем плотников угощать. Через недельку завершим сру­бы.

— Штук пяток возьмите, — неожиданно для себя и для Степана раздобрился Костя.

Крестов вытащил из кармана брюк потёртый, туго набитый деньгами, кошель.

— Думаешь, у нашего брата только мозоли да бороды небритые? Шалишь, есть и денежки. А ты подкинь ещё с пятóк?­­

— Вот свезу сейчас в магазин, там и возьмёте, — отказал Костя, ругнув себя, что зря остановился и продал водку.

— Ба, ты меня на «вы», что ли, кличешь, — удивился Степан с ехидным хохоточком. — Мать твоя выплакала этот ящик. Правда, я тоже хороший гусь: подвёл Раису Игнатьевну. Осердится, — вдруг покаялся Степан и перестал клян­чить.

Он лихорадочно, острой пяткой топора, раскупорил бутылку, проворно налил водки в гранёный стакан на два пальца от донышка, и подал Косте с въедливым напутствием:

— Опрокинь ради встречи. А то с пост­ным и угрюмым лицом ты не похож на отца. Хорошего мужика за пустяки затюрякали. Игнатьевна в защиту не пошла, не сберегла мужика.

«Что говорит, что говорит…» — повто­рял про себя Костя. Лицо от злости побледнело.

Он прислонил велосипед к срубам и широко шагнул к Степану. Однако поскользнулся на ещё не обветренной коре осины. Падая, задел за руку опе­шившего обидчика. Степан не удержал ни стакан, ни бутылку, донышком которой рассёк себе верхнюю губу.

— Белены объелся! Звякнуть и тебе по губам. Покажется? — с обидой зароптал Степан.

— А ты сгрудь щепки и кору в кучу, а то и сам полетишь, — посоветовал Костя, радуясь про себя, что поскользнулся.

— Ох, и молодёжь… — бормотал Сте­пан, негодуя. — Вот узнали бы твои това­рищи армейские, как ещё сопляком ты попёр на отца, то даю гарантию, те солдаты в бане закидали бы тебя тазами. Мой батя на войне погиб, без него тяжко было до всего доходить самому. Объявись он сейчас по тагайской дороге, прямо на горбу донёс бы батю до родного дома.

Лида, продавщица, и Раиса Игнать­евна — ровесницы, но жили не дружно.

Стоило Косте войти в магазин, продав­щица всплеснула руками: какой сердеч­ный и ласковый парень, не возгордился, навестил её. Про себя заметила, что он повзрослел и похорошел, прямо-таки настоящим мужчиной стал. Заметив в его руках ящик с водкой, скорее закрыла изнутри магазинную дверь. Сокрушенно захлопала ладонями по крутым бёдрам, чем всегда выказывала крайнее раздра­жение.

Костя поставил ящик у порога и сказал:

— Тётя Лида, привёз вам водочку обратно. Больно она мозолит глаза.

— Купили, так пейте, — рассерженным тоном сказала Лида. — У матери головы, что ли, нет своей? Сунулся наводить порядки.

— Беспорядки, тётя Лида.

— Тот освистал жёнку, теперь сыночек чудит, — не выслушав его, продолжила она. — Не возьму ящик, не стой над душой. Вдруг Игнатьевна передумает?

— Мы с матерью вместе решили…

— Вот-вот, не даёте ей покоя. — Лида сбавила свой поучающий тон. — Если день­ги позарез нужны, займите.

— Тётя Лида, вы не поняли меня. Ребёнка раньше времени отваживают от груди — не удивляются, а тут приняли за чудака.

— Нет-нет, без согласия матери не возьму. Вдруг передумает? Застыдит меня. — Стояла на своём продавщица.

— A-а, пить и есть привыкли всем миром, а доброе дело сделать сообща — спина болит, или грыжа. Знаем… Вон у Степана Крестова полдеревни родни, а срубы рубить нанял чужих плотников. — Костя подвинул ящик с водкой к пожарно­му ящику с песком.

Он снял со щитка короткий ломик и стал им откалывать горлышки бутылок, а водку сливать в песок.

Лида чуть в обморок не упала, увидев Костин разбой среди бела дня. Она не утерпела, ловко перепрыгнула через прилавок и кинулась выхватывать из ящика оставшиеся бутылки.

Костя расхохотался над её прытью.

— Мамочка родная, вот учудил! — подхватила она Костин смех. — Пять буты­лок поколол. Да за это тебя любой мужик невзлюбит. Твой батя, бывало, бутылки из магазина таскал гроздьями.

— Ах, лишь бы вы любили, — прошеп­тал Костя, обняв с силой Лиду. — У вас горячая ладонь. Мои усы подпалили, — дошептал он ей под самое ухо.

— Не плети! — задыхаясь, выкрикнула она. У неё и ноги подкосились. Вырвав­шись из его цепкого объятия, от греха подальше, косясь на парня, юркнула за прилавок. Придя в себя, напористо уставилась ему в глаза: — Ох, вылитый батя. Вот так ошибёшься, назовёшь Фе­дей. Тот, помню, в ребятах, навеселе подсаживался к нам с гармошкой и начи­нал развлекать с этой частушки: «Сморо­дина — не вишня, припоют — далёко слышно…» А потом он быстренько, как хлебная горбушка, зачерствел. Мама твоя присушила… Приревновал её к теле­фонному столбу. Она не виновата, что из-за неё парни бились на кулачках. Сама видела.

— Тётя Лида, не заговаривайте мне зубы. Не мне судить, как прежде забавля­лись, но, видать, вы завидовали маме, — сказал Костя, не боясь вновь рассердить её. Ему хотелось посудачить с ней, точно с ровней.

На крыльце толпились старушки, стуча­ли в дверь.

— Тётя Лида, не сердитесь. Нам с ма­терью не до праздников. Из-за этого зелья батя погорел, а мы, будто ничего не зная, станем песни петь?

Он вышел на крыльцо и шумно поздо­ровался со старушками.

6

Костя до позднего вечера гостил у мате­риных тёток. По пути к дому заглянул в клуб, на индийский фильм. Потом посидел у двора Лизы Матвейкиной, своей одноклассницы. В доме Матвейкиных часто покашливал хворый Лизин отец, поэтому Костя не посмел зайти к ним так поздно. Первые петухи пропели.

На западе и на востоке слегка посветле­ло, завиднелся ближний порядок домов, забелела щебёночная дорога и обрисова­лись силуэты широких крон садовых лип, шум листвы которых усиливался с каждой минутой.

…Раиса Игнатьевна ждала сына на крыльце. Пробовала подремать, но сон не шёл. Перед глазами вставала суетливая Зина Побывалова, Валина мать, много лет не разговаривающая с ней и не отвечаю­щая на её приветствия. Зимой Зина неожиданно разговорились, даже назвала её Игнатьевной.

Когда она узнала о Валиной свадьбе, то тут же разгадала причину Зининой привет­ливости. Зина, оказывается, радовалась, что её дочь отказалась от Кости.

— Мама, время к рассвету, а ты сумерничаешь. Или беда какая? — спросил Костя, усаживаясь рядом с матерью.

— Тебя жду. Ну, всех наведал?

— У многих побывал. Замечают, я здо­рово изменился.

— Лиза Матвейкина обижается, не зайдешь к ней. С Лизой работать — одно добро. Боюсь за неё, надорвётся. Нам-то, пожилым, не рожать…

Материны слова Костя понял по-свое­му.

— Когда её мать умерла, Лиза зачасти­ла ко мне.

— Как не хватает её сейчас. Весёлая была женщина. Прибежала бы, рассмеши­ла нас. Правда, мама?

— Верно, верно… Природа дала ей силы лет на сто, а умерла на ходу. Лиза без матери растерялась. Обнимет меня за плечи, уткнётся в грудь и плачет, и я за­одно поплачу. Всё любуется на твои фотокарточки. Её сватали двое, не пошла. Ей никак нельзя оставлять своего хворого отца и двух братишек-подростков. На Пасху приезжал военный, родственник Степана Крестова, правда, пожилой уж мужчина, просил её руки. Она тому тоже сказала, что у неё трое детей. Военный не растерялся, видать, привык ко всяким неожиданностям. Ответил ей, что усыно­вит её детей. Ох, и посмеялись потом.

«Лиза узнала, что Валя готовится к свадьбе, вот и отказывает сватьям. Риску­ет, потому что надеется на меня», — самонадеянно подумал Костя.

— Мам, не пойму твои закоулки, напрямую скажи.

— Какие тут закоулки, сынок. Яснее ясного говорю, — построжевшим тоном сказала мать. — На ферму прибегала про­давщица: рассказала о твоей шалости с водкой. Я сначала озлилась на тебя, потом вволю посмеялась. Лида просила прийти за оставшимися бутылками, я отка­залась.

— Молодец, мама! — Костя обнял мать. — Лиза-то слыхала?

— Она рядышком стояла. Мы с ней дружны, тайн не держим. Трудно ей без матери, вот и тянется ко мне. Говорят, будто я пригрела Лизу, как будущую сноху. А почему бы и нет? Радуюсь таким пересудам, а Лиза краснеет, стыдится. Но ведь она очень смелая.

— Да, у неё смелости не отнять. В матушку, — подтвердил Костя. Помол­чав, спросил: — Мам, слышала, Валя выхо­дит замуж?

— Ах, вон ты о чём. Видела её с новеньким женихом. Смирненький па­рень. Она похожего искала. Можно сказать: пара, — отрезала Раиса Игнать­евна, зная Костину боль.

— Чем хуже старенький жених? — бод­рился он.

— У тебя жёсткий характер. А Валя властолюбива в мать, любит быть первой. Мало того, у неё завтра свадьба. Лизу пригласили, но она не поедет.

— Вон какие новости! — шутливо выпа­лил Костя.

— Сынок, за водку ругать не буду, она в песке, но как быть со Степановой жалобой?— скороговоркой спросила Раи­са Игнатьевна. — Слухи с дымком по­ползли о тебе. Я так скажу: кто сечёт самого себя, тот своей боли не чует.

— Ну, меня надо пороть солдатским ремнём! — весело согласился он.

— Я и повторяю: себя сечёшь. Думаю, не обидишься на мой совет: когда повстречаешься с Валей наедине, не вини её ни в чём. Понимаешь? Она не виновата. Ждала тебя и, как говорится, «сгорела». А себя предостереги от пустой ревности. Поздравь с законным браком, пожелай доброй жизни. Останьтесь друзьями.

— Обидно, конечно, но я так и думал сделать. Попробую. Получится ли? На­сильно мил не будешь.

— Хорошо, хорошо, — успокоилась мать. — Не обижайся. А с водкой ты рассчитался по-бойцовски, говору хватит на сто лет. Пусть будет по-твоему. А ну-ка, подскажи: на посиделки где нам найти ведёрный самовар?

— Титухин одолжит, — подсказал Ко­стя.

7

На другой день Костя посмотрел на Валину свадьбу со стороны, издалека. Когда молодожены вошли в столовую, а за ними и вереница гостей, Костя уехал домой.

Дома скомкал все Валины письма и бросил в печь. Полкороба спичек потратил на разжиг жёсткой тетрадной бумаги. Слабая тяга в старой печи нео­хотно поднимала дымок и язычок пламе­ни. Он вставал на колени перед печью и дул на робкий огонёк. Дым шёл в комнату, а не в трубу.

Костя и не слышал, как вошёл Павел Иванович.

— Горелым запахло, ну и ступил без стука. На улице тепло, а печь затопил, — сказал старик, опустившись на порог.

— Беду не покупал, не жалко отдать огню, — ответил Костя, боясь выдать свою растерянность. Рассчитывал наедине рас­правиться с письмами.

— Гляжу, письма жжёшь? Чай, лю­бовные? Потом не спохватишься? И скула­ми угрозно играешь. Я спрашиваю не ради праздного словца, — нажимал Титухин на оробевшего Костю.

— Я боюсь того, чего пока во мне нет, — мудрёно ответил Костя, покусывая кончики усов.

— Ну, милый, тебе горевать пока рано, молодой. Сердчишко, чай, не прыгало при девках. Мужик-то умнеет возле хорошей бабы. Поверь мне.

Костя прикашлянул, но не возразил старику, промолчал и подумал: «Не знаю женщин. Валюша закружила голову осно­вательно, никак в себя не приду, а зла на неё нет. Странно что-то. Вот женюсь, тогда выяснится, кто кого умнее делает».

— Павел Иванович, отец строил этот дом, мне года три-четыре было, — насто­рожил Костя соседа. — Видите, потолоч­ные доски прогнулись, могут придавить. В полах щели: боязно уронить чайную ложку — запросто провалится в подполье. Створки рам провисли; оконные подушки, видать, подгнили, почти пустотельные, как по пустой бочке стучишь. И печи пора переложить.

— Так-так, солдат. Тебя ещё на белый свет не застукали, а ваши прорехи видел и затыкал, — сердито и обиженно прервал Павел Иванович. С недавних пор он болезненно выслушивал разговоры о ста­рых вещах, старых домах и о старых людях.

— Я к тому, — не унимался Костя, — отец строил сам, почти один. А мне не суметь. Подлатать осилю, чтобы после зажить без хвостов, в остальном — в коле­нях слаб, — объяснил он.

— Без хвостов не проживёшь. На что я какой…

— Хотя бы укоротить малость.

Старик задумался. После того, как Костя свёз водку в магазин, Павел Иванович остерегался разговаривать с ним свысока, да и поглядывал на него с ожида­нием нового подвоха, похлеще магазинно­го.

Письма сгорели. Чёрный пепел от бумаг пошевеливался. Костя закрыл печь.

— Павел Иванович, вы на своём веку наверняка всякого повидали, скажите: греха не будет, если без любви жениться?

Титухин поднялся с порога и молча направился к выходу. Со старческой осторожностью он присел на широкий приступок, откашлялся, освободив голос от хрипоты, и недоверчиво пробурчал:

— Всё у твоего отца широкое: присту­пок, лавки, пороги, оконные подушки, окна, двери, баня… а жизнь его узенькая. Фёдор по любви женился, а… — старик развёл руками.

Костя покраснел и, оскорбившись точ­ным замечанием соседа, ответил:

— Батя, значит, для меня старался.

— Ты, Костя, не обижайся, — с оглядкой на дверь продолжил Павел Иванович. — Хочешь знать, Софьюшку взял я в жёны не по любви. Скромная была, тихая, руко­дельная и домовая. Она из бедной семьи. Беднее некуда. Ходили они по дворам, шерсть пряли. Всё их богатство — скром­ность. Сроду они жили тихо, как трава: их мнут, а они молча подымаются. Софьюш­ка не обрадовалась моим сватьям, дума­ла, они по озорству… Бывали случаи, смеялись. А вот на тебе: пожили с ней год, ну, я и полюбил. Честно, честно! Чудно ворошить давние годы, юность потускне­ла, как иконный оклад, а помнится… — Старик примолк на минуту. Поморщив­шись, спросил: — Жениться навострился? Дождался бы отца.

— Ждать некогда, Павел Иванович.

— Чью берёшь?

— Чья пойдёт.

На другой день Костя взялся косить разнотравье.

Существа, живущие в травах, радова­лись теплу: стрекотали кузнечики; попи­скивали крохотные птички, выпархиваю­щие из зарослей прошлогоднего мордовника; сновали и летали мухи, осы, шмели, белые бабочки, чёрные жучки, полосатые солдатики, муравьи, ниточкой выползав­шие из норок…

Гранёные коренастые стебли глухой крапивы поседели, а вершинки за счи­танные дни из-за быстрого роста стали почти мягкими и гибкими.

Жгучая крапива заполнила ямы от развалившихся погребов и снесённых домов, заброшенные огороды, плетни, забитые колодцы… Она спешила обжить любой пустой пятачок земли возле жер­дяной изгороди, глуша травяную мелочь; окольцевала и молодой орешник, посте­пенно переместившийся к укороченным усадам.

Крапивные шабры — лопухи укутали низы кольев и провисшие нижние, полу­сгнившие жердинки, наполовину вросшие в землю, откуда после тёплых дождей выползали красные червяки.

В безветренные ночи воздух настаи­вался горьким запахом молодой полыни.

Сгоряча Костя косил размашисто, но вспаханная земля с полуметровыми отва­лами борозд, не проборонованная, с зем­ляными жёсткими кочками, тоже зарос­шими травой и с седоватой россыпью мелкого щебня, уняла прыть косца за полчаса. Косу низко не опустишь — трава не луговая, в стеблях жёсткая, цикорий вон, словно телеграфная проволока, издёргал руки. Вдобавок расшатался чере­нок.

Он сделал новый клинышек из берёзо­вого полена и вбил его в торец черенка. Скрепляющее железное колечко вдави­лось в сухое дерево. Подержать бы косу в воде, чтобы конец черенка размок и раздался…

Костя убедился: без привычки косить лопухи и крапиву, только изнурять себя. Сначала бы набить руку на лёгкой траве. Пока искал брусок в тощих рядках, малость отдохнул и заодно обдумал, как быть дальше.

Покаялся, что начал косить со своего усада, лучше бы с крайнего, откуда удобнее вывозить траву.

Он разделся по пояс. Руки сразу ожёг крапивой до самых локтей. Рассыпались малиновые волдыри.

На срезах коротких и твёрдых костышей пузырился сок разной расцветки: белый, светло-розовый, зелёный и жёлтый. Со­ком молочая Костя написал на руке имя «Лиза» и припорошил надпись сыпучей землёй, потом сдул её, и получилась татуировка.

Костя точил косу бруском редко, а всё равно — посветлела от травы не только режущая часть до середины лезвия, но и ржавчина слетела с продольного ребра, отчего по полотну косы выявились оспин­ки.

Травяную зелень с косы он стирал листьями лопуха с осторожным и робким нажимом, даже язык прикусывал. Запах сока щекотно ударял в нос.

Поясница онемела, не стерпел, лёг спиной на поваленные лопухи. Закрыл глаза: лёжа явственней слышал нарастаю­щий гуд усталости в руках и птичью разноголосицу в лесу. Пытался выделить голос запевалы, но пение птиц было почти хоровое, отчего казалось, что хором кто- то умело руководил.

Под лопухами в спину заколол острый камешек. Пора вставать.

— Эй, солдат, зачем повалил лопухи? Я в них прятался от отцовского ремня. С возвращением, Фёдоров сын. Как служилось? — говоря, шёл к Косте от машины председатель сельсовета Нико­лай Егорович Назвонов.

— Раньше вас спасали лопухи, а теперь, думается, вряд ли спасут… — серьёзно сказал Костя. Он был доволен, что председатель не забыл о нём.

— Ну, я пошутил.

— А я не шучу, Николай Егорович. Посмотрите, на усадных отрезках, дав­ным-давно заброшенных, посеять бы клеверку телятам. А? Пусть нагуливают бока. А вон около леса утоптали гектара два земли, там теперь полынь. Где-то за клочок земли больно бьются; осушают болота, кустарники и пни корчуют, степь ворошат, а она вот — земля, давно гото­вая и испытанная, как на тарелочке! Жаль, заросла лопухами и осотом. В общем, одичала. Выходит, и мы одичали, если лопухами кормим скотину.

— Верно тужишь. А ты молодец, что с косы начал. Давай, приживайся…

Костя не ответил. Он опять замахал косой. И, подлаживаясь к её звону, запел:

Не велят Вале за ре…

За реченьку ходить,

Не велят Вале моло…

Ах, молодчика любить.

Где крапивы больше, там она злее. Костя не остерегался её, терпел ожоги.

Воздух настоялся запахами полыни, лопуха, крапивы и самой разомлевшей земли, седеющей под лучами солнца, а также дыханием стрекоз, бабочек, пчёл, комаров…

Костя оглянулся и обомлел: он за собой не заметил порхающей живности. Но впереди его, на пока ещё нескошенной траве, всего этого «люду» прибавилось.­