Анна Ильина с двенадцатилетним сыном Костей в первую послевоенную зиму не скучали. Прохожих стало больше, чем в войну. В их дом, второй от края улицы, у дороги, проходящие заходили погреться или попить чайку. Если случался буран, люди оставались ночевать.
Анна почти затемно с фермы приходит и сразу делится с сыном семечками подсолнечника. Пальцы её рук с мороза розовые, припухшие от постоянной физической работы на ветру. Когда снимет с себя фуфайку с заплатами, от прилипшего к спине платья поднимается пар.
― Мам, днём по дороге народищу, а отца нет, ― сообщает Костя, зажав в кулачке семечки.
«Все ждёт. Наверное, без отца и повзрослеет», ― вздыхает Анна. Она стыдливо поглядывает на него, будто испытывает вину перед ним за несытный день.
― Северный подул, ночью завьюжит, ― сказала Анна, показывая на окно. ― Буран кого-нибудь прибьет к нам. Идут и идут люди. Вот что значит войне конец. Вон и кошка Мурка, гляди, усердно лапкой умывается, гостей зовёт.
Пока Анна мыла картошку, разглядывала каждую, словно выбирала для семян, Костя доучил стихотворение. Предчувствие вкусной еды подбадривало его.
Пометавшись перед окнами, крупные лохматые снежинки лепились на выступах рам, образуя причудливые козырьки.
― Эх, мама, отгадчица ты, кутерьма-то снежная началась, того гляди избу по брёвнышку раскатает, ― сказал Костя. ― Мам, проверь, ― затормошил он взгрустнувшую мать.
Как мой садик свеж и зелен!
Распустилась в нём сирень;
От черемухи душистой
И от лип кудрявых ― тень…
― И правда, снежинки-то что цвет черёмуховый где-то ветер сорвал, ― сказала Анна, уставившись на окно. ― Опять подходы к коровникам занесёт.
Анна затопила печь и прилегла отдохнуть на широкую лавку, подсунув под голову руки. Лавка ― от угла до угла комнаты. Посередине глубокая выемка-лунка от выщербленного когда-то остатка сучка; в неё Костя наливает котёнку хлебово, а в ореховый год разбивает в ней орехи увесистым наждачным осколком.
«Прикорнёт на минутку, а проснётся утром», ― подумал Костя. Чтоб мать не уснула, не проспала затопленную печь, в которой теплился разгорающийся огонёк, он громко декламирует:
Да подсолнечник у входа,
Словно верный часовой,
Сторожит себе дорожку…
В стену дома постучали.
― Ага, говорила я, кто-то заявится. Нет, дорожка к нам не заросла, ― с нескрываемым оживлением проговорила Анна. Накинула шаль на плечи и торопливо вышла в холодные сени.
Костя юрко забрался на печь.
Вошли двое: бородатый мужик и молодая женщина с заиндевевшими ресницами.
Анна задержалась: ветер успел надуть снегу на низкий порог и мешал плотно закрыть сенную дверь.
― К соседям постучали, не отозвались, а лампа в избе горит, ― сказал бородатый, когда вошла Анна.
― Прохожие больше к нам заходят, ― ответила она.
― Не побоялась пустить. Ходят и недобрые люди, ― сказал бородатый. ― А-а, бабы нынче смелые от тоски по мужьям, погибшим на фронте. Ну-ка давай поздоровкаемся. ― Бородач протянул холодную руку Косте. ― Лучше рая на печке-то?
Костя радёхонек гостям. Весёлый мужик понравился, даже руку подал. И грустная его спутница, не опомнившаяся от уличного холода, тоже с любопытством посматривала на Костю, словно давно не видела детей. Может быть, завидовала ему, что на печке греется. Костя не выдержал её внимательного взгляда, засмеялся, уткнувшись в шубняк, лежащий под головой вместо подушки.
― Ты и нас рассмеши, ― просил бородач, ― скорее отогреемся.
Костя спрыгнул с печи в валенках и нырнул к матери в чулан. Она тут же заставила его подержать концы мешка с мукой. Анна перекладывала муку горстями в большое блюдо, боясь просыпать на пол. Задумала испечь пресные лепёшки. Украдкой поглядывала на пришлую красавицу. «Нежная, как пава. До войны и мы не хуже были. А он-то крутится, готов не дышать на неё. Должно быть, бабе чем-то обязан. Но всё равно счастливчики», ― подумалось ей без зависти, а с радостью за других, и по всему телу прокатилась знобкая, печальная волна тревоги за своё раннее вдовство.
Женщина сняла с головы шерстяную шаль, кисти которой ещё не оттаяли, были тверды, как сосульки, с седоватым налётом от испарения влаги. От двух других изношенных тонких полушалков она освободилась с томной радостью, будто с заживающей раны сняла повязку. Она гладила ладонью шею, клонила голову назад, расслабляя уставшие мышцы, щупала кончиками пальцев лоб. От тонкого румянца на щеках глаза потемнели. В глазах вспыхивала озабоченность, отчего сама казалась стеснительной и тихой.
― Одежда на вас лубком затвердела, ― покачала головой Анна. Она привстала на узкий приступок печи и приняла от красавицы валенки и обе шинели с белеющими следами от погон. ― Ночь годом тянется, печь успеет высушить…
Спутница бородача оживилась. Она зашуршала мягкой бумагой в вещевом мешке, вытащила твёрдый свёрток. На коленях развернула его: две разной толщины книжечки чуть больше детской ладони блеснули позолотой корешков.― Немецкий не учил? ― спросила женщина и, не дождавшись ответа, добавила: ― Это Гёте. Погляди, а эту возьми насовсем. ― Она вновь пошарила в мешке и достала книгу, похожую на учебник. ― На, вижу, любишь книги, бери на память, ― сказала она и показала на Костину полочку с книгами. «Идём долго, скоро валенки прохудятся, а книг в домах не встречала. И до них ли им», ― подумала она.
― Спасибо, ― наконец-то вымолвил Костя, полистав страницы с картинками. ― «Детские годы Багрова-внука», ― прочел он вслух.
― Как тебя звать? ― спросила она.
― Костей, а мамку ― Анной, ― ответил он, опять зайдя к матери в чулан.
― Спроси и ты, какое у них имя и отчество. Не крещёны, что ли? ― наказала шёпотом Анна сыну.
― А вас как величают? ― немедленно спросил Костя звонким голосом.
― Меня Лизой или Елизаветой, а бородатого дядю Василием, ― быстро ответила женщина, словно ждала вопроса. Уголки её большого рта морщились от кроткой улыбки. ― Ну и вот, всё прояснилось, легче стало, ― добавила она. ― У вас это кухня? ― спросила Лиза, согнувшись перед сводом печи. ― Дым-то, дым как бойко тянется в трубу! ― с детским удивлением заохала она. ― Будто кто на крыше сидит и тащит за край.
Анна переставляла чугунок разными боками к огню для равномерной варки картошки и двигала так же второй чугунок с водой для чая. Скользкий и отполированный до блеска черенок ухвата шуршал в сухих ладонях и застывал цепко в том месте, где было нужно хозяйке.
«Сумею ли я так ловко?» ― представила Лиза себя у печи с ухватом.
― Как в войну-то жили?― спросила Лиза.
― Всяко было: и мокры и сухи, ― подумав, ответила Анна, сметая полынным веником сор от дров в жестяной совок. Она смахнула его в печь на жар. Сор вспыхнул, как спичка. ― Всяко было, ― задумчиво повторила Анна, ― откуда что бралось, сам белый свет не знает.
― Ну это напрасно: и белый свет, и мы сами знаем, как перетерпели. Что было, никаким языком не залижешь, ― забасил Василий и для общего участия заглянул в печь. ― Когда в госпитале лежал, вот Лиза не даст соврать, хирург говорил: раненный на фронте боец легче переносит боли и поправляется быстрее. Зато, когда кончится война, мол, раны от длительного покоя и отдыха будут открываться и ныть…
― Что вы, от покоя, шея толстеет и щёки краснеют. Да кто нам его припас, покой-то? ― запротестовала Анна. ― Вон соседи не пустили переночевать ― не до вас. Девять дён завтра как хозяин помер, Степан Хмельнов, царство ему небесное, ― перекрестилась она. ― С одной ногой вернулся, а дома детишек, как он шутил, ― целый взвод. Нанялся коров пасти. В лесу-то с одной ногой скок да скок через кустики и пенёчки, протезом култышку и натёр до крови… ― с трудом досказала Анна и спряталась за занавеску, заплакала.
Поужинали молча.
…Легли спать. Гости тоже пожелали лечь на печи. Анна на лавке поближе к кровати, где посапывал Костя. К полуночи ветер оторвал один конец поперечной доски наличника и стучал ею по ставне. Костя проснулся. Он дотронулся до матери ― она спала, показалось ему. Гости на печи перешёптывались. Костя не знал, что взрослые ещё и не засыпали. Их разговор был похож на заговор. У Кости сердце от испуга забилось сильнее, чем после долгого бега. Он тихонько вытер свою потную шею концом одеяла, замер. «Спи, спи, Костя, я тут», ― услыхал он голос матери под самым ухом. Он успокоился. Потом стал крутиться с боку на бок, жарко было. Рука матери всё время лежала на его плече. Но как ни храбрился, сморило, уснул.
― Где они родились, нам житья не будет, ― вполголоса говорила Лиза.― Родня их, то да сё, разговоры и пересуды измочалят душу. Давай их в город?
― Не бойся, родни у них нет, тяжбы не жди. Да хоть и есть родня. Разве ей захочется взять такую ораву на свои плечи? Захотели бы, давно приголубили. Ребятишкам без нас одна дорога ― детский дом. Если на то пошло, скажу больше: весь суд в наших сердцах. Чего бояться, страшнее видели. Места там, конечно, не ахти, с этим селом не сравнить: речки никакой, колодцы глубокие, до леса за час не дойдёшь, зато ребятишкам на родине привольней. Где родились, пусть там и вырастают, а вырастут, как хотят сами, хоть на Северный полюс уезжают…
― Ну и натоплено! Как они всю жизнь на ней спят, ― жаловалась она на горячие кирпичи. Зато печь мои простуженные бока прокалит, ― добавила Лиза насмешливым тоном.
«Эге, не знают, что печка, как бы ни была горяча с вечера, к самому утру остудится до тепла парного молока», ― подумала Анна, расслабившись.
Сравнивая свою жизнь с жизнью женщин, оставшихся с детьми без мужей, Лиза стыдилась своего благополучия. Но понимала, что будь рядом с Василием другая женщина, никогда бы он не согласился взять детишек друга.
― Как с Ванюшей сдружился, с их отцом? Ты офицер, а он рядовой?
― Я тебе сто раз рассказывал.
― Вася, мы ближе к тому селу подходим, где те ребятишки, сердце-то разрывается.
Пять или десять минут от Василия ни слова: его затяжное молчание Лиза сочла за извинение и попросила шёпотом ― не молчать, досказать о друге.
― Я за ротного остался. Побили тогда нас здорово, ― начал Василий издалека, прикашлянув. ― И почему-то Ванюша прибился ко мне, что-то вроде денщика. Или чувствовал, что я везучий? Неказистый был, потрёпанный какой-то, а славный и надёжный. Куда с ним ни поедем, о своих ребятишках рассказывал часами. Была у нас в роте привычка: бойцы перед боем обменивались между собой карманными вещичками; кто живой возвращался и оставался, то вещички друг другу отдавали назад, ну а кто погибал ― берегли, чтоб потом родным домой выслать из госпиталя или с каким-нибудь отпускником… Однажды Ванюша дает мне трофейный портсигар с нацарапанным адресочком и говорит: что случится, узнайте про ребятишек. Я его отругал за паникёрство. Но до этой минуты кляну себя: я ж тогда ничего ему взамен не дал, а надо бы дать, больше бы верил. Сам он постеснялся напомнить. В тот день он погиб. Вот, Лиза, меня стыд изведёт, если ребятишек приютить не сумею. Сопьюсь или что… мало ли соблазнов в жизни, чтоб свихнуться. Горемычных сейчас полно, всех под полу шинели не спрячешь, а Ванюшиных спрячу. А ты, Лиза, если сомневаешься, не ходи, один пойду. Не пропаду. Не слаще было в окопах-то, ― убеждал Василий с недовольством.
― Не обижайся, свои будут, ещё этих трое ― любой человек с любым сердцем задумается. Может, я не готова воспитывать детей. Баба бабе рознь. Так всё неожиданно. Обрисуй толком, какие они? ― упрашивала она.
― Придем, узнаешь.
― Привыкнуть хочу.
― Дети вроде все одинаковы, только родители разные, ― начал Василий. ― Ребятишки временно остались жить у соседки, у неё своих двое, мужа нет. Не верила, что вернусь, а придём завтра, удивится и обомлеет.
― Придём, не волнуйся.
― Первому годов тринадцать: лютой, проныра и самостоятельный. Об отце постоянно спрашивал: не хуже ли других воевал? Не верил, что отец погиб. Отдал ему отцов портсигар, он и убежал куда-то, полдня не было. Глаза раскраснелись, плакал. Портсигар от деда остался, когда тот в империалистическую воевал с немцами. Теперь к внуку перекочевал. Ванюша про старшего рассказывал: шесть годков стукнуло, пошёл корову искать, не пришла со стадом. Нашёл в овраге, в четырех километрах от села, ногу подвернула. До полночи стерёг с палкой и кричал до тех пор, пока мать с отцом не наткнулись, тоже искали. Вот, Лиза: не свой, а надёжней кровного. Люблю настырных, на них всегда положиться можно. Второму годов десять, нравом в отца, как две пшенинки схожи: тихий, осторожный, даже недоверчивый, расспросов не любит, значит, чуточку самонадеянный. Третий ножонками ещё не ходок. Два годика, а не ходок. Ничего, с нами окрепнет и засеменит. Всё, Лиза-Лизавета, теперь спать пора. Отдыхай!
«Наверно, те ребятишки их и не ждут. А нагрянут, обрадуются. Повезло мальчишкам», ― представила Анна.
Утром Анна проводила гостей до крыльца. Затихающий ветер на глазах забуранивал чистым снегом следы гостей от дома к дороге.