В. А. Авдееву
На исходе ноябрь, но уже успели назимоваться. Снег, уплотнённый студёными ветрами, под ногами отзывается гулкой пустотой, точно по тонкому речному льду ступаешь. От устоявшихся морозов земля потрескалась.
Красно-зелёный закат и низко плывущие, белесо-серые, рыхлые и вытянутые облака обещают оттепель со снегопадом.
Ночью мороз ослаб. Утром на школьном дворе появились вороны, галки и сороки.
Сорока-белобока замелькала перед окнами, удивляя своим ныряющим полётом. Не зря говорят: не учи сороку вприсядку плясать. Она села на соседский балкон, наглухо застеклённый этим летом, в щелочки и воробью не пролезть внутрь, но сороке лучше знать— на балконном столе узрила окоченевшую телячью тушку, завезённую неделю назад. Достать бы крошечку жёлтого сальца, думала, наверное, сорока, проглотить — и холод с голодом побоку. Поползала-поцеплялась она по рамным переплётам, дёргая своим сизо-зелёным хвостом, пошарила долгим клювом, и перелетела на ближайший тополь, беспокойно поворачиваясь то в одну сторону, то в другую…
…Ночи мои бессонные: час подремлю, два пободрствую, снова час подремлю…
За полночь. Под настольной лампой листаю и читаю книги, подаренные блондинкой Варей к моему пятидесятилетию: Евангелие с крупными буквами, чтоб читал без очков, и сочинения колумбийского писателя Гарсиа Маркеса «Полковнику никто не пишет».
И я полковник! Правда, нельзя сказать, что обделён вниманием. Месяц назад, вернее— двадцать семь дней тому, открыл дверь на настойчивые звонки. Обычно звонят нищие либо торговцы мукой и сахаром, но у порога стояли весьма представительные мужчины, кои учтиво поздоровались и сказали: «Вам, полковнику русской армии, Георгию Ивановичу Просекину, бывшему вертолётчику, приглашение…»
И вот с этим «приглашением» я очутился в больнице: добродетельные незнакомцы добавили моей контуженной голове сотрясение. Много раз спрашивал себя: за что? Кто вычислил моё беззащитное одиночество? Хотя чем чёрт не шутит: за бутылку водки либо за флакон тройного одеколона подыщут простодушно-глупых шалопаев, выследят…
А я-то думал, никому не нужен. Бегство жены не в счёт: испугалась-забоялась, может, побрезговала израненным и перештопанным… даже дочку не пожалела, оставив без отца. Без них доживаю седьмой годок, наверное, дочка вышла замуж, а обе перед глазами стоят, будто вчера расстались.
Но в больнице снилась не только Варя, а может, и не снилась, скорее всего — постоянно думал о ней. Хотел послать ей с оказией записочку, но не осмелился.
Меня никто не навещал. Не навещали и моего соседа по больничной койке, тридцатилетнего мужчину (лежал с ножевым ранением). Первые дни он молчал и за день выкуривал две пачки сигарет. Но молодость взяла своё, он вскоре пошёл на поправку, естественно — повеселел и разговорился. Оказалось, он рано столкнулся с семейной драмой: вторая жена убежала к школьному дружку, за неё ему и попало…
Другой сосед, седовласый и острый на язык старик, поведал судьбу своего внука: три раза женился, девушек брал из знакомых семейств, но ни с одной кралей не свил прочного гнезда. Каждая родила по ребёнку. Внук не убежал от алиментов, но однажды чуть не свихнулся — запил горькую, хотя парень не из последних, беспечным не назовёшь, сам себе наскрёб на легковушку. Семейные неудачи копились из-за профессии (жёны любят мужей домоседливых да таких, кои успевали бы кучу денег приносить…) — работал шофёром-перегонщиком «уазиков». И однажды дорожный попутчик, пожилой православный священник, выслушав жалобу-исповедь внука, посоветовал ему намолить невесту-спутницу верную, в церкви. С верующей женой наладится семейная жизнь, работа заспорится, достаток появится… А коли сам побредёт тропинкой к истине Божьей, так и слов нет… Сошёлся внук с одной, венчались. Она при людях не снимает с головы платок, с молитвой ждёт мужа с дальних поездок, бабушке помогает стряпать, по дому убираться, в больнице навещает старика… Живут тихо-мирно. Внук удивлён, будто первый раз женился.
Больничные мученики-сострадальцы, как я понял, утешали больше меня, чем себя.
С блондинкой Варей, немолодой, но весёлой и общительной, я познакомился на рынке. И весёлой она была от природы, так как в наши дни глядеть на окружающий мир жизнерадостными глазами не так просто, может быть, невозможно. Она торговала сырами да колбасами, бойко зазывала покупателей… Сначала мы обходились шутками-прибаутками, беседовали о том о сём, затем не заметили, как привыкли к мимолётным встречам, пусть порою её подруги считали меня слегка навязчивым и надоедливым. Представился ей обычным пенсионером, проговорившись о своём воинском прошлом, не уточняя подлинного звания и прочих выслуг. Поэтому она шутливо называла меня то мичманом, то капитаном… Возраст свой не скрывал, пятидесятилетие отметили на рынке: бутылку шампанского выпили и по рюмочке водки опрокинули. Варя умело и ловко, со вкусом бывалой и гостеприимной хозяйки, приготовила холодные закуски.
В один ненастный день Варя всплакнула, вспомнив своё сиротство, неудачное замужество — и не одно, не забыла и мелкие обиды… Она так увлеклась жалобно-скорбными воспоминаниями, что машинально попросила у подруги закурить. Встретившись с моим укорно-недоумённым взглядом, объяснилась: «Не серчайте, пожалуйста, что ранила вас дурной привычкой. Баловалась за компанию, втянулась, не отстать… Окопная солидарность обязывает делать то, что делают все. Боюсь вот, от табака зубы пожелтеют раньше времени».
Встречались мы более полугода, и почти каждый день. Время проводили достойно, на виду у людей, коим не оставляли пищи для досужих разговоров. Что греха таить, подумывал пригласить её к себе домой, но, увы…
Пока я валялся в больнице, Варя исчезла. Спрашивал у женщин, мол, куда подевалась блондинка, что сырами да колбасами торговала, весёлая такая… но они либо отмалчивались, либо пожимали плечами, дескать, на рынке торговки меняются и обновляются часто, всех не упомнишь.
Одна миловидная молодуха, облизавшая ложку (из поллитровой банки ела кашу с мясом), клюнула было на мои вопросы. «Вы, дядя, о ком? — переспросила она, вскинув на меня плутовато-хитрый взгляд. — Об офицеровой жене? Не к ней ли хаживал мичман или капитан? Тогда понятно». — Последние слова подкрепила странной улыбкой, не совместимой с ответом. Обычно только что отобедавшего человека клонит ко сну либо к откровенной беседе, но эта молодуха замкнулась — не подступиться, глядела поверх моей головы, не скрывая гордыни.
Поиски огорчили меня холодной отстранённостью людей: торговля — не очень-то хитрое дело, но женщины были так увлечены работой, что никаких шансов не давали разжалобить их. Дома примерил мундир полковничий, так сказать, со всеми орденами и медалями, утратившими значимость с первого дня вручения. Заискрилась задумка показаться в мундире на рынке с желанием понравиться одинокой женщине. Вдруг позарится на вояку! Пусть и говорится в народе: одним куском не наешься, а вторым подавишься, но всё равно природный зов понуждал к серьёзному знакомству. Моё одиночество было не таким безнадёжным, чтоб могло отпугнуть женщину добрую, мягкую и сердечную… Тихая семейная гавань наверняка скрасила бы предстарческую и старческую зыбь. Вот только каким образом избавиться от собственной жалостливости к рыночным продавщицам? Не раз давал себе зарок не спрашивать о самочувствии, дескать, лютый мороз не в глазки заглядывает, а в нутро лезет, простуду дарит… Одно, мол, насиживаете, а другое теряете. На мои сочувственные вздохи милые женщины отвечали сухо: «Зябко и холодно на морозе, зато всю зиму на вольном воздухе».
А блондиночка Варя, помню, обиделась, когда причислил её к «жертвам переходного периода». И правильно сделала, что обиделась, иначе бы придирчиво-броско не высказала:
— Ох, одинокого мужчину сразу видно. Хлебушко само на печку не придёт, а кушать хочется и летом, и зимой.
— В чём же дело? Вот и выходи за меня, — огорошил её сватовством.
Моё предложение Варя приняла за шутку, поэтому и сама безудержно посмеялась и подруг рассмешила.
Решил не появляться в мундире на рынке, знакомые торговки не поверят моим регалиям, скорее всего — подымут на смех либо назовут дурачком. Большинство из них, конечно, пожалеют, увидев на мне мешковатый мундир. А что поделаешь, если мышцы стали дряблыми и хилыми, крепость и силы оставил в афганских ущельях да в бедных госпиталях.
И одеться не во что: праздничные костюмы, брюки, рубашки, кожаные куртки, зимнее пальто с каракулевым воротником, полушубок, обувь, не считая белья… унесли воришки. Кто-то носит мои пожитки и думает, дескать, любил полковник щегольнуть и форснуть… Странно, что воришки не взяли военную одежду, даже кортик с серебряной цепочкой, подарок друга, капитана первого ранга, лежал целёхоньким на журнальном столике. Не тронули и женскую бобровую шубку: как висела в глубине шифоньера, так и висит. Покупал жене к сорокалетию, но подарок не носила, лишь примеряла, кривя губы… При делёжке имущества не взяла её и дочери. Меховая вещь зря пылится и стареет. Найти бы адресок, выслать шубку. Может, внучка появилась?
В чудной предусмотрительности воров я заподозрил некий смысл: не для повторного ли набега оставили ходовые вещи?
После больницы купил простенькую одежонку. Шинель перешил на добротное цивильное пальто.
И я снова повадился на рынок. Не могло того быть, чтоб и Варины подруги разом пропали. Встретиться бы, пусть случайно, с одной из них.
Однажды хрипловатый (от курения и простуды) женский голос окликнул меня в спину:
— Эй, капитан Копейкин, зазнался, что ли, мимо проходишь?
Я остановился, но не оглянулся, так как похожий зазывающий голос то и дело кричит у ворот: «Сахар и мука с доставкой». Наверное, грузчика или несговорчивого покупателя окликнули? Вперёд меня забежала худенькая, востроносенькая, с насмешливо-острыми глазами женщина. Наконец-то обнаружилась самая близкая Варина подруга, мелькнуло в голове, но не выказал радости, помня её неприязнь к моим ухаживаниям. Она снова напомнила мне о зазнайстве.
— Милая моя, боюсь вылезать из дому, примут за бомжа и вытурят за пределы губернии, — тихо и сдержанно ответил.
— И верно: недавно гоголем ходил, а ныне помятый и смурной какой-то, — сказала Варина подруга. Она курила с глубокими затяжками, аж щёки сходились, дым выпускала себе на грудь, а руку с сигаретой закидывала за поясницу.
— Русский язык и литературу, видимо, вела в школе? Николая Васильевича не зря вспомнила, вернее — его капитана Копейкина? — спросил её. И закралось сомнение: верная и близкая ли она подруга Варе? Все они, погляжу, и Варя в том числе, с виду крепкие, живые и терпеливые, а всё равно прилипчивы к слабостям.
— Не знаю никакого Колю-Миколю. У меня память не лучше вашей, — буркнула остроглазая, заметно нервничая, словно не рада была, что окликнула меня. — Это твоя блондинка Варя в школе учила детишек. Наша сестрица восприимчива к новизне, тут всякие и сгуртовались.
— Зато ваш романтический пыл скоро угасает, — сказал я, обрадованный, что она не забыла о моей хронической забывчивости и худой памяти.
— Наша сродственница — нужда, ведьма рогатая, с ног до головы опутала тенётами. Варя ждала-ждала тебя, курить бросила, — сказала она, горестно вздохнув.
— Вон что. Помню, помню!.. — беспомощно пролепетал я, настороженный её словами в прошедшем времени. — Что с нею? Я вновь появился, ищу её, а она?.. — спросил.
— Зимой наплясалась вот тут, почки застудила, не убереглась. На тебя надеялась, да больно долго приглядывался. Не виню, но всё же… — Она примолкла и повернулась ко мне боком. Зажигалка в её дрожащих пальцах то вспыхивала, то гасла… еле-еле закурила новую сигарету. Закашляла. Щёки побелели, глаза покраснели.
От неё же узнал о месте захоронения Вари Берсеневой. Бог даст жизни, весной поеду разыскивать её могилу. Новость потрясла, хотя мысленно, когда искал Варю, готовился к ней, так как Варя не могла без причины исчезнуть из поля моего зрения. Несмотря на многие наши недомолвки, поверил ей, и она видела во мне веру, потому не должна была оставить меня один на один, не предупредив заранее.
К жизненным издержкам привык, однако исчезновение Вари буду принимать за легенду. Обидно, что и сердце постепенно привыкает к трагическим изломам.
…Ночью вспомнил о письме друга, на днях пришло. Запамятовал, куда подевал. Письмо разыскал в ящике кухонного стола.
«Дорогой Георгий! — пишет друг. — Две недели назад мимоходом заезжал к тебе (дочь провожал до вокзала на своём обшарпанном «уазике», из-за чего она стеснялась садиться в него), но ни до тебя, ни до соседей не достучался, будто вымерли. Ждать было некогда. Сам понимаешь, хозяйство за пупок держит: корова, лошадь, бычок, две козочки, овечки, свинушки, куры, гуси… Почему не даёшь о себе знать? У меня, браток, аховые новости: в конце августа сгорело всё моё подворье. Наглядевшись на головёшки, понял: без подворья деревня зачахнет окончательно. На лебеду перейдём. В моей избе можно было пожить пять-шесть годов, главное её достоинство — мало «кушала» дров, на зиму хватало двенадцать-пятнадцать кубов берёзовых. Скотину успел вывести, кур с петухом и гусей еле собрал (а я горел ночью), корова от испуга убавила молока, она переживала о пожаре, наверное, не меньше нашего, такое уж нежное и чувствительное животное. И денежки наши пропали, жена хранила их в самоваре, в передней на комоде стоял. Деньги копили на чёрный день. Сыщутся ли у нас светлые дни? У предков не водились рубли, потому что не мошенничали, пусть и считались кулаками, да и образ жизни был иной, у нас и подавно безденежье.
У пожара две версии: проводка подвела либо искорку обронил после поросёнка, коего накануне вечером забивал и палил. Мне, человеку военному, потерявшему бдительность, большой укор за халатность. Перед людьми стыдно. Один мужик осудил: «Вот и доверь капитану новобранца». Страховое агенство в беде не оставило, на их деньги нашёл и подлатал пустующую избу на этой же улице. Новое место проигрышное, до леса полверсты. Изба холодней сгоревшей, но роптать грешно, потихоньку обживаем… Напиши о своём житье-бытье, с мая месяца глаз не кажешь. Твои Воловины, Иван, Валя».
Никогда не читал письма ночью.
Дорогим друзьям мысленно отвечаю: Ваня, Ванечка, Валя, Валечка, до вас добираться, как говорится, за великую беду… В том мае не обошлось без приключений. Нанял такси, возможно, частника, сейчас не помню, до околицы деревни домчались мигом, а рассчитываться нечем, кошелёк с деньгами оставил дома. Напрасно доказывал возчику о своей контузии, об афганских ранениях, предлагал вернуться назад (это за сто вёрст). В кабине было тепло, ещё в пути снял с себя кожаную куртку и повесил на спинку. Ямщик молча глядел на мою суматоху, пока я карманы брюк общупывал, и, почувствовав, что на самом деле у меня денег нет, велел выйти, что я и сделал, а он — с места в карьер… поминай, как звали. Сметливый малый воспользовался моей растерянностью, вот и не подумаешь, что ограбил среди белого дня. Вы удивились, что в прохладный день подошёл к вашему дому в одной рубашке. Тогда не сказал о нежелании таксиста пробираться мокрой просёлочной дорогой до усадьбы. Пешком-то чуть дополз, ноги вязли и разъезжались.
…Вспомнилась наша единственная прогулка. Варя, весело встретившая меня, попросила подругу поторговать за неё, добавив вскользь, чтоб не беспокоилась о ней, погуляет с ухажёром… Весёлая была, но весёлость её сдерживалась каким-то внутренним желанием убедить меня в обратном, мол, она не всегда жизнерадостная… просто нынче день особенный…
Варя подхватила меня под руку и повела (именно повела) вдоль торговых рядов. А я рад был повиноваться ей во многом, если не во всём. Правда, в первые дни знакомства примечал в ней завидную черту характера: она не любила женскими капризами вызывать к себе сочувствие и внимание. Уважительно относясь к моему терпеливому одиночеству, она весьма тонко и чутко соблюдала меру приличия в разговорах, понимая, что есть какие-то пределы, когда и лишнего не спросишь, и лишнего не скажешь. Варя и не спрашивала о моих намерениях, обходилась намёками и полунамёками, открыто-доверчивыми взглядами… Отвлечёнными рассуждениями она склонила бы меня к каким-то ответным рассуждениям, от коих узнала бы обо мне и о моих чувствах значительно больше, чем прямыми вопросами.
Она останавливалась возле торговых палаток, разглядывала платья, юбки, кофты, блузки, костюмы, обувь… и всякую мелочь из женского обихода, получая, видимо, наслаждение от пёстрого многообразия товаров, хотя ничего не покупала. Я поджидал её в сторонке с двойственным чувством: во-первых, не верилось в Варину щедрость посвятить мне часть своего свободного времени; во-вторых, был уверен, что в эти минуты она ощущала себя счастливой из-за того, что я ждал её. И правда, она подбежала ко мне с доверчиво-светлой улыбкой, глаза горели поглощающей чистотой. Извинившись, Варя попросила понять, в общем-то, известную женскую слабость — постоянно покупать-приобретать не только самые необходимые и понравившиеся вещи, сладости и украшения, но и безделушки… Но тут же оговорилась, что времечко её улетело… была бы молоденькой, всё равно не угналась бы за забавными вещицами.
Я похорохорился купить ей что-нибудь яркое, но Варя отмела мой угоднический порыв, намекнув на наше мимолётное знакомство.
Морозно и солнечно было. Мы шли по пустынному тротуару, говорили о скачущих ценах, о непредсказуемом завтрашнем дне; упомянули далёкое и близкое прошлое России, вроде историческими вехами поддерживали друг друга от испуга. Нынешние люди, говорила Варя, изношенные и ослабленные духовно, нравственно, генетически и физически… вовсе не готовы к навязанным резким переменам, потому теперь ужасающие потери и кровь…
— Варя, не спеши, скользко. Можем упасть и синяков нажить, — предупредил я, придержав её.
Она послушно замедлила шаги. И, взяв мою руку, привычно засмеялась. Наверное, моя осторожность рассмешила её. Потихоньку перешла на рассказ о своих тётушках, кои записывают свои сны в общую тетрадь, а вечерами в семье читают записи вслух.
Мы остановились неподалёку от деревянной церкви, белые купола которой ярко и ослепительно отражались под солнцем. Поднявшись на свияжском пустыре, она целомудренно и ёмко сгладила не только природные огрехи, но и, пусть кротко-смиренно, завершила упрямый натиск бетонных жилых строений. Люди говорили, что высокие дома и овражный пустырь «поглотят» бревенчатый храм, на деле вышло наоборот — он оживил и облагородил окраину внешней красотой и внутренним теплом, к коему тянулись люди.
Варя смущённо-рассеянно запоглядывала то на меня, то на подслеповатое солнце, то на церковь, словно спрашивая — на чём остановиться? Её серые глаза были полны слёз.
Я отошёл шагов на десять, пусть побудет одна. Через две-три минуты Варя подошла ко мне с задумчиво-грустными глазами, крепче и теснее подхватила под руку, будто боясь упустить ухажёра.
— Прости, Георгий, — сказала она.
— За что? — спросил я.
— Пригласила тебя прогуляться, а занялась собой, — ответила Варя, вздыхая.
— Эх, прежде приглашали дам в кино, а ныне… — отвлёк её.
— Точно, точно, — поддержала она моё сожаление. И сокрушённо помечтала посмотреть в кинотеатре фильм «Печки-лавочки» Шукшина. Этот фильм она ставила выше «Калины красной».
— О том, как муж и жена ездили на курорт? Приехали к морю синему, а пляж устлан, впритирку, обнажёнными отдыхающими. Об этом, что ли? — спросил я.
— О том самом, о том… — уточнила Варя. — Пожалуй, Василий Макарович пошире и поглубже копнул. Фильм встаёт перед глазами зримо, будто и сама в нём побыла.
Вернувшись на рынок, мы задержались у книжного лотка. Я взял посмотреть книгу с любопытным названием «Полковнику никто не пишет».
Варя достала свой кожаный кошелёк, решив купить эту книгу мне. Я захлопнул в её руках кошелёк и велел спрятать его подальше, мол, захочу — раскошелюсь сам.
— У меня есть деньги, а у тебя нет, — почему-то решила Варя. — Томик прозы приглянулся с первого раза, вот и прими подарок без оговорок, иначе… — постращала с улыбкой.
И я уступил ей, взял книгу.
У лотка с духовной литературой, Варя нашептала мне под ухо:
— Какое чистое и светлое лицо у послушницы! У неё и помыслы чистые. Говеет, скоромного не касается. И на мир смотрит светлыми глазами, хотя и видит, как он затуманен, в какую темень погружены мирские…
Варя купила мне и Евангелие.