Мясной фарш в прозрачной упаковке одно время я брал на рынке в металлическом ларьке у белокурой молодой женщины.
На визитке, белеющей поверх тёплой куртки продавщицы, ещё в первый раз по слогам прочёл «Катерина Викторовна». Фамилию намеренно упускаю, так как визитку с этим именем видел на высокой груди другой продавщицы. Многие из них, особенно молоденькие и малоопытные, редко задерживающиеся в мясных киосках, используют визитку чужую или вовсе обходятся без неё.
Месяца два кряду захаживал за фаршем к белокурой женщине, постепенно привыкая к её лицу, серым глазам, голосу и речи. А для закрепления нашего невольного знакомства стал называть её по имени.
У неё случались частые и долгие выходные. Вот и намекнул об её ходовой визитке: не раз, мол, видел на груди другой женщины, порою не поймёшь — кто есть кто.
Катерина сослалась на беззастенчивых временных подменщиц, коим лишь бы день прошёл. Сама чужую не прицепит, характер не позволит. Пришла не красоваться, а копейку добыть. Кому нужен продукт, возьмёт и без фамилии на груди. Она трогательно поправила свою белую визитку, даже ладонью погладила.
Чтоб меня не беспокоила случайная подмена глянцевой визитки с её благозвучным именем, она постаралась рассеять мою тревогу радушием, чутким вниманием и доверчивой улыбкой. В эти минуты Катерина была роднее дальней родственницы. Хотя бывает, что близкие люди стоят дальше чужих.
Разобравшись с моими слабостями и капризами в выборе фарша, она заранее готовила попостнее…
Однажды заглянул к ней с новой пятисотенной купюрой.
— Вы пришли просто разменять? — спросила Катерина, улыбнувшись приветливо. Хотя в глазах мелькнуло досадливое замешательство, словно при моём появлении вспомнила своего отца — такого же пожилого, как и я.
— Да нет, фарш нужен. Пятьсот рублей — денежка редкая, но и мелкие долго не держатся, — ответил я, пожалев, что не сразу заметил её снисходительную усмешку, словно семейные заботы давались легко.
По правде сказать, на рынке — кроме мясного отдела, да точки, где предлагают и продают мешками сахарный песок и муку высшего сорта, утром не разменяешь и сотенную.
Три дня спустя пришёл к Катерине купить фаршу снова с пятисотенной бумажкой.
Боясь показаться навязчивым, стал оправдываться: в первую очередь — признался в своём скудном семейном бюджете. Систему советскую давно похоронили, а одежонку и обувку донашиваю той поры, нового ничего не купил. Нынешняя крупная купюра, очутившись в потёртом кошельке, приносит лишь тревожные ощущения, чем радостные, будто деньги краденые либо по дороге найденные. Моё признание в бедности, видимо, понравилось ей, точно наши житейские планки совпали по высоте.
— Вам разменяю любой банкнот, не волнуйтесь, — заверила она, подав мне сдачу. — После меня можете не пересчитывать, — мягко предупредила, зная мою придирчивость.
— Дак по правилам положено, — сказал я, напустив на себя строгость.
И демонстративно пересчитал деньги, поданные ею, что никогда не делал при ней, так как доверял Катерине.
— Всё-таки засомневались, — сказала она, глядя на меня бесхитростным взглядом, словно я у неё был единственным покупателем.
— Кто вас знает… Молва недобрая ходит, — пробубнил я, закончив считать.
— Стараемся удержать постоянных клиентов. По-моему, мы с вами привыкаем друг к другу… — ответила она, сгладив моё сомнение весёлой улыбкой.
— Не обижайтесь, деньги любят счёт, — добавил об очевидном, хотя было неловко навязывать надуманную привередливость знакомой женщине.
В очередной раз опять с пятисотенной бумажкой подошёл к её киоску. Катерина, как и многие опытные продавщицы, умеющие мгновенно оценить настроение покупателя, заметила в моей руке новенькую денежку, сразу подобрала пакет с постным фаршем.
— Сами печатаете, что ли? Возьмите, бедную, в долю, — попыталась она развеселить меня.
— Женщин, даже знакомых, не беру в компанию, предадут, — промямлил уныло в ответ.
У неё не оказалось сдачи. Она попросила рядом стоявшего мужчину с пышной кудрявой шевелюрой, торговавшего дрожжами, спичками и туалетной бумагой, помочь ей. И он шутливо поинтересовался — где печатаю деньги хрустящие, приняв меня, наверное за одинокого пенсионера-инвалида, неспособного иметь при себе купюры приличного достоинства. Из обширного кармана драпового полупальто, в коем был ещё один карман с замком «молния», он извлёк три пачки денежных бумажек с немалой суммой, хотя рынок только-только открылся, не все товары разложили… Кудрявый, видимо, не успел накануне отнести вчерашнюю выручку в банк, либо и давнишнюю выручку держал при себе, чем подвергал себя опасности. Карманные воришки запросто «обесточат».
Частыми приходами с пятисотенными бумажками я наверняка повысил свой рейтинг в глазах Катерины. И казался не бедовым бедолагой, а человеком, умеющим держать собственное лицо в самых сложных обстоятельствах. Потому Катерина и призналась о не совсем сладком стоянии на жутком холоде, легко и застудиться.
Но собеседником я был скучным: кивал да сочувственно соглашался. Возражением или поучением не хотел отпугивать Катину приветливость.
Однажды Катерина не нашла фарш попостнее, попросила подождать минут пять, должны принести.
Она окликнула рубщика с открытой красной грудью, с закатанными по локоть рукавами поношенной шерстяной рубашки (и это на двадцатиградусном морозе!), коему передала просьбу их общего знакомого: не поработает ли он в выходные дни на ожидаемой ярмарке, а то из села-деревни привозят мясные тушки, а по-настоящему-то рубить некому. Распродажа у них тормозится. Городские покупатели весьма грамотные и дотошные, по сто раз повернут кусок мяса… По вине доморощенных рубщиков крестьяне терпят убытки. Обещали хорошую оплату, может, вдвое выше здешней.
— Спасибо за заботу. Мне и тут хватает, — отказался рубщик. И, кивнув на её живот, возвышавшийся заметным округлым бугорком, спросил: — Лучше скажи: кого ждёшь?
— Кого Бог даст, — спокойно ответила Катерина. Но в душе было неспокойно: с мужем вдвоём и ждут пополнения, а рубщик — мужнин старший братец, спрашивает отстранённо, как чужой или незнакомый человек. Зато другое хорошо: без деверя-рубщика вряд ли здесь торговала.
— Борис бросил гулять? Держится? — спросил рубщик.
Катерина глубоко вздохнула и шумно выдохнула с надутыми щеками, даже прикрыла глаза (веки с длинными ресницами подрагивали), что и без объяснений проглядывалось её житьё-бытьё.
— Серая мышь всегда серая, хоть днём, хоть ночью. И Боря мой: хоть пьяный, хоть черёзовый — одинаково серый.
— Вытянешь одна-то? — спросил рубщик, снова кивнув на её живот. — Нынешние детки просят больше и чаще, чем мы когда-то, — добавил.
— Акушеры вытянут, если застрянет. Говорят, младенцы неохотно идут на свет Божий, — пыталась она пошутить.
— Кто как вынашивает. Ты вон закаляешь заранее, — уточнил рубщик, всякий раз стеснительно опуская глаза. — Не об этом речь… — строго и резко повысил голос.
— Да понимаю, любезный деверь, — прервала Катерина, приложив ладонь к животу. — Боря для меня, как чемодан без ручки: бросить жалко, а нести тяжело.
Рубщик и не улыбнулся её остроумному заключению, напротив, его широкоскулое багрово-красное лицо, точно окаменевшее на мгновение, покрылось белыми пятнами, взгляды метал ожесточённо-хмурые, вроде сношнину оценку посчитал не совсем справедливой. Хлопнул широченными ладонями по брезентовому фартуку, и, покачивая крупной, точно воловьей, головой, отошёл с гневным ворчанием.
…В самые сильные морозы Катерина отсиживалась дома. Фарш по-прежнему брал в её киоске, но реже обычного, так как незнакомая продавщица подсовывала самый жирный.
В весеннюю оттепель Катерина постоянно работала. Не забыла и не запамятовала меня, с сердечным вниманием спрашивала о моём здоровье, не пошатнулось ли оно в студёные январские-февральские дни.
— Здоровья лишнего не бывает в любое время года, — ответил и сделал вид, что не заметил её долгого отсутствия.
— Хороши ли ваши дела? — не отступала она.
— Какие у пенсионера дела? Жду прибавки к пенсии, весну и лето, чтоб в сад-огород бежать с соседом наперегонки.
Она улыбнулась смиренно-трогательной улыбкой. Её великодушные и приветливые расспросы о моём самочувствии, наверное, вызваны памятью об отце. Добрая и чуткая Катерина не оставит близкого человека без внимания.
— Знаешь, красавица, — обратился к ней на «ты». Её щёки густо покраснели, хотя на морозе они были и без того румяны. Улыбка с её губ и глаз не сошла, значит — не обиделась на фамильярное обращение. И я спокойнее продолжил: — Иногда встретишь знакомого или приятеля, так первым долгом от него слышу: где и кем трудишься, вовремя ли выдают зарплату?..
От растерянности ответишь невпопад: пенсионеру-де давно на покой либо в саду-огороде морковку и огурчики поливать, за цветочками ухаживать… Служба — не кусок колбасы во рту… Не работы боялся, а того, что она не приносила радости и достатка. Не ту профессию в молодости выбрал, а менять по ходу жизни не посмел, хотя и не считался трусливым или робким. Однолюб в семье и везде!
И прямо к Катерине обратился:
— Спасибо, хорошенькая. Редко кто спросит о здоровье. Доброе сердце своё приберегла бы, а то себе и тому вон, — показал на живот, — не хватит.
…В долгие дни Великого поста за фаршем не ходил. Если попутно заглядывал на рынок, то не забывал поприветствовать Катерину. Она отзывалась взмахом руки и весёлой улыбкой.
Катерина оставила работу в пору буйного цветения одуванчика, донашивала ребёночка в домашней обстановке.
Нечаянно повстречал её летом в тихом и уютном школьном дворе: она катала двух младенцев в широкой роскошной коляске.
— Кто в карете? — спросил приглушённым голосом, сгорая от любопытства. Вдобавок сдержанно воскликнул и радостно охнул.
— Вера и Надежда! — ответила Катерина с тревожным блеском в тёплых глазах, какой бывает у молоденьких мам, родивших первенца.
— Сестрички Любы-Любочки не хватает, — помечтал за неё.
— Что вы, нам и втроём весело. Да, доченьки? — сказала она уставшим голосом, наклонившись к ним.
Я посмел глянуть сбоку на личики младенцев, но глаза отвлекла розово-жёлтая Божья Матерь, вышитая в изголовьях по верху белого атласа внутренней обивки коляски.
«Слава Богу», — пролепетал себе под нос, отвернувшись, так и не разглядев личики.
— А сравнивала мужа с «чемоданом без ручки». Сумели нажить сумеете и поднять. Подрастут помощницы, будете подыскивать богатых женихов, — сказал я.
Катерина с холодной строгостью поглядела на меня, даже нежная хлопотливость с детьми не смягчила устоявшуюся озабоченность в глазах. Наверное, посчитала меня пустым мечтателем.
Пора уходить, надо и честь знать, поторапливал себя. Не родственники близкие, чтоб любезничать и откровенничать.
Солнце пекло с раннего утра, а её голова с короткой стрижкой повязана чёрным прозрачным платком.
«Неужели овдовела?» — подумал, не сразу догадавшись, для чего была одета в траурное.
— Бог любит Троицу, а Любы-Любочки не дал. Благодарна и за двух. А мужа сравнивала с «чемоданом без ручки», как вы заметили, не без горькой шутки. Двенадцать дней назад потеряла его навсегда. Не на войне погиб, не на битве какой… а по глупости — в вине утонул. Когда ему сказали о рождении дочерей-близняшек, он собрался с последними силами и еле-еле пролепетал: «Вот и ладно, что не парни родились, а то бы переняли отцову слабость, пристрастились к вину… В армию не взяли…»
Катерина примолкла и часто-часто заморгала. Дыхание перехватило. Поджала рукой свой впалый живот, чтоб свободней вздохнуть и сдержать рыдание.
— Выписали из роддома к похоронам. С дочками ездила на кладбище провожать отца. Дочки плачут, а сама вою… Спасибо подругам: с цветами встретили нас у роддома, а вышло-то — те цветы легли на могильный холмик.
Девочки в коляске дружно подали голоса. Мать припала к ним, заворковала…
Внешне Катерина изменилась: телом поникла, точно все женские силы отдала своим крошкам. Щёки опали, лицо обострилось и вытянулось от худобы — дали знать о себе бессонные ночи, немалые физические и душевные муки, под глазами синие пятна. Прежняя добродушная весёлость улетучилась либо перешла в материнскую заботу, смешанную с вечной тревогой и настороженностью.
Полтора года спустя увидел её девочек на ногах. Нарядненькие, одетые со вкусом, точно цветочки луговые, они привлекли к себе чуткое внимание молоденьких женщин и девиц, кои оборачивались на ходу либо останавливались на секунду и с умилением любовались милыми созданиями…
2003 г.