– Кто в больнице не лежал, тот и жизни не видал, – пропела Ефросинья Дорофеевна Гневышева, прикрыв рот ладонью, стесняясь белых керамических коронок, что занимают почти весь верхний ряд зубов. По лицу судить – в молодости была красавицей.
– Хоть и ненароком попала сюда, могла бы и обойтись, но что поделаешь с натруженными ноженьками, на старости лет – волочу… Врачи говорят, вены замусорены окалиной, как стенки старого чайника. Надеюсь, врачи почистят, без подожка потопаю и попляшу, – подбадривала себя. – На чужой беде далеко не уедешь, а мы такие люди, нам и от чужой беды горько. Помню, в девчонках, ни минуты не сидела без дела. В лес ходила одна. Летом и осенью запоминала места самовольных порубок (раньше строго стерегли лес), сучья и вершинки от спиленных и вывезенных деревьев разгребала в снегу, на салазках вывозила. А в лесу-то, сами понимаете, какой снег – выше пояса! Бедно жила, а сватов засылали, еле отбивалась. Приходили и такие, коим не надо было отказывать, особенно смирным парням из почётных семей. Пообещать бы, да смущало недоверие к сватьям. Одним так и сказала: или сиротка лучше тех невест, у коих и мамка с папкой, братья да сёстры, родни – полсела! Один парень осмелился зайти без сватов, с порога предложил выйти за него замуж. Слухи ходили, будто его невеста, на кою рассчитывал, до сватовства изменила ему, неверной стала… Ох, слухи сбивали с толку и людей с крепкими нервами. Он цеплялся за меня, как утопающий за соломинку. Только и всего! И сказала ему: «Какая из меня невеста, коли ни сундука, ни постели, ни зимней одежды… Как без приданого-то?» Мой вопрос смутил его, потому робко ответил: «Вижу, в твоей избе – печь русская, лавка вдоль стены, розовые и белые герани на подоконниках да образ'{а} в красном углу, а от сватов отбою нет. Значит, факт не в приданом, а в тебе самой! Всё равно, девка, больно-то не отказывай, иначе наступит момент – никто не придёт и не покланится…»
Вроде бы припугнул малость, а я не напугалась, спокойно убеждала человека: «Не могу же выйти замуж с одним праздничным платьем, кое от мамы досталось, с осколком зеркала да с одной подушкой на гусином пуху. Родня закорит бедностью и нищетой (хотя, признаться, между бедностью и нищетой не вижу разницы)».
И тому отказала, хотя и нравился, правда, характер у него восковой, пригреет кто, так сразу тает… Позже слышала, он жил под бабьим каблуком, попивал (беспробудно) горькую, вскоре и пропал. Я бы, разумеется, не допустила того, чтоб муж по улице от вина шатался. Да что там вино или водка! Вы посмотрите, в каких брюках ходят наши мужички: без стрелок, дудочкой и засаленные на коленях. Какие брюки на мужике, такая и баба у него. Не потому ли приспособились выходить на городские улицы в спортивных брючатах, гладить не надо? Прямо стыдок! Многие укоряют (и правильно делают) нашу жизнь горемычную, иные мужички не осиляют терпения, вот и, не дождавшись престольного праздничка, хватаются за рюмочку… А в водочной обузе, как в обозе, и жён тех мужичков замечают. Не каждая баба сумеет верхом без уздечки, держась за гриву, поскакать на ретивом коне.
И я очутилась в шахтёрском посёлке – дядя родной позвал. Он на шахте получил увечье, а был одинок, приглянуть некому. К нему изредка заходили шахтёры, среди них – молодые да хорошие. Один парень внимательно поглядывал на меня, однажды похвалил: «Эх, Фрося, речь у тебя… Слова теснишь, будто в трубку набиваешь табак. К шоколадке равнодушна, не привыкла к сладкому». А дядя мой в кон-то и кинул: «Не робей, бери девушку замуж». Парень-то трубочку изо рта не вынимал, попыхивал и улыбался счастливо. Через полгода мы поженились.
Летом заложили фундамент под дом. Под один угол положили монетки – для богатства, вернее – для достатка; под второй угол – клочок овечьей шерсти для тепла; под третий угол – богородской травы (чабрец) для святости; под четвертый – горсть огородной землицы, чтоб кормила, да горсть угля, чтоб добыча не иссякала. Всё, что загадала, то в наш дом пришло. Только загадка оказалась недолговечной, мужа потеряла. Он был горноспасателем, людей выручил из беды, а сам не сберёгся. Осталась с малыми сыновьями: старшему – десять годов, среднему – пять, а младшенькому – годок. Дядя посоветовал пойти работать в столовую, где и сама поешь, и детишек покормишь. Но я подалась на мужнину шахту. Там дел хватало и бабам.
Обидно, что дочерьми не разбогатела, без зятьёв живу, тёщей не довелось побыть. Зато три сына, но ни одной снохи. Вот так… Старший и средний долго в парнях не бегали, но и семьями не зажились, жены разбежались, будто сговорились. Одна свахонька оценила моего старшего: «Он хуже пьяницы». И верно: Вася, старший-то, больно строгий. Недавно сошёлся со вдовой, у коей муж-шахтёр под завал попал, в себя не приходя, помер в больнице. Ей-то за сорок, думали – не родит, но Бог послал внучонка. Нянек много, затетёшкали малыша. Она к нам пришла с детьми-подростками. Средний сын второй раз жениться не хочет, обжёгся на первой. А младшенький сынок – волчонок, осознанно не женится, говорит, такую женщину – добрую и заботливую, какой является наша мама, не найти.
С отцом в грязь лицом не ударили, а одной-то мне не удалось довершить семейный стожок, судьбы сыновей вызывают тревогу. Не зря в народе говорят: что по реке плывёт, не всё перенять.
Написала жене среднего сына, всё-таки она не одна сбежала, с внучком, захотелось наведать. Она прислала ответное письмо с приглашением, но с условием – приезжать одной. Вот как возревновала, что спустя много-много лет не хочет видеть мужа. И верно, скрывать нечего, средний сынок влюбчивый, но влюбчивость у него ненастоящая, похвальба одна. А сноха шутки мужа приняла всерьёз.
Она работает старшей медсестрой в областной больнице, вот и положила меня на лечение, сама и ухаживает. Знакомые врачи лишний раз поглядят…
Тужу и горюю: с внуком получилась незавидная история – страстно влюбился в женщину старше себя на пятнадцать годов. Он – известный спортсмен, а она – массажистка в спортклубе. Сноха отговаривала сыночка, мол, не связывайся с перестаркой, даже познакомила его с молоденькой медсестрой, что у неё в отделении работает, а он и слушать не желает, вернее – слушает с улыбочкой странной, заодно приговаривает: мамуля да бабуля, любви все возрасты покорны…
А на фотокарточке обольстительница весьма хороша, не случайно парень разомлел и растаял.
Собралась было уезжать, мол, пусть сами утрясают семейную драму, да сначала решила повидаться с его зазнобой, может, удастся перекинуться двумя-тремя словами, на самом ли деле амурные дела глубоки и прочны… Вызнала адресок. Позвонила в квартиру не без волнения, до последней минуты сомневалась в своём намерении познакомиться с молодухой. А когда дверь приветливо открыла её мать, то моё волнение улеглось и уступило место трезвому расчёту – тихохонько убедить её, чтоб повлияла на свою дочь: пусть отстанет от парня-несмышлёныша, пусть ищет себе залётку-ровесника или постарше, на худой конец, пообещать хорошенький подарок.
И матушка завлекательная, хоть завтра замуж выдавай! Не то всю жизнь парным молоком умывалась да свежим медком личико холила? Никакая ржавчина не берёт в оборот весёлых женщин.
Хозяйка замешкалась, ведь у порога стояла гостья незваная, но ожидаемая. Может быть, в моих глазах прочитала тёмную мысль? (Имею в виду «хорошенький подарок»). Я первая завела разговор о детях. Она сразу поняла, зачем я пришла, и пригласила в зал, мол, какой резон обсуждать у двери, если почти родня… Ах, вон куда замахнулась, вспылила я, о родстве и не мечтайте, дочка обманулась в своих чувствах, молоденького, светлого и чистого паренька подтолкнула ко греху. Рядом с ним она чуть-чуть омолодится, а его состарит. Но позже, малость позже, молодуха ревностью изведёт парня, когда заметит поглядывания его сверстниц или молоденьких девчушек в его сторону.
Очаровательная хозяйка и не слушала меня, о своём тараторила: дескать, глупо мешать неразлучным голубкам, полюбили до гроба. Пока молоды, красивы, сильны и свежи, пусть любовью и живут, да и парню-спортсмену любовный жар на пользу – рекорды ползут выше и дальше. Любовь – чувство святое, не каждому выпадает. Дочка нашла в парне много-много серьёзного и основательного, деловитостью не уступит и пожилому. Не боится мозолей на ладонях и трудового пота. Недаром известен с юношеских пор.
Понятное дело, думалось мне: матушка девицы защищала своё, вернее – выгораживала корыстное, пустое и мимолётное, даже пошленькое, а я защищала вечное и подлинное, иначе бы не пришла прояснить проруху. Чтоб переубедить меня, она пошла на крайнее сравнение: нам, старухам (и ей, и мне), в своё время не посчастливилось-де любить или быть любимой, так пусть дети насладятся сладким нектаром.
И как у неё язык не онемел!
Ох, слушая её, во мне то ли разум помутился, то ли гневной волной окатило, в груди закипело что-то огненное. И напала на неё с окриком: не сама ли оплела внучонка амурными тенётами, устроила ему полюбовные курсы? Вон какая холёная, все морские пляжи облежала. И дочка-смутьянка неспроста закружила простоватого и доверчивого двадцатилетнего студента, обременённого учёбой и спортом. По Европам и Америкам летает, дарит ей заграничные купальники и губнушки. И наследница ваша, дочкина дочь, двенадцатилетний подросток, пользуется модными товарами, хотя, как слышала, посмеивается над новоиспечённым «папашей».
Наша перепалка встала ребром: ни в её душу не вкатывались слова, ни в мою… Может, они правы, подумала, если сумели подобраться к юному сердцу? Как хотят, отмахнулась было, лишь бы им было хорошо. Но не затемнилась моя головушка во гневе (чтоб ни с чем уйти, не надо было и приходить), на прощание постращала: пока бабушка Ефросинья жива-здорова, не бывать перестарке полюбовницей моего внука.
Хозяйка толкнула меня в грудь. И между нами завязалась неравная потасовка. Ох, если бы люди посмотрели на нас со стороны, наверное, умерли бы со смеху! Толкали друг дружку, хватались за волосья, вот палец и сгубила – вывихнула… Ничего, опухоль спадает. Зато расстроила планы полюбовницы, а то все соки вытянула из парня (у него под глазами синё).
Стыдно вспоминать-то, как билась, но что поделаешь, коли внучок в ногах полюбовницы заблудился… Видно, моё старание пошло впрок, он неожиданно зачастил в больницу к той самой медсестре, что с его мамой работает. Поближе познакомились, щебечут и щебечут… Она на годок помоложе его. Радостно глядеть на красивую парочку!
Однако на душе неспокойно: внук попробовал перезревший плод, чай, оскомина во рту, однолюбом вряд ли станет… А пора о семье подумать. Семейную колыбельку нелегко держать и нести, но не нами начато, не нам и кончать…
Сноху поблагодарила за хороший привет, за больничные хлопоты, но и высказала: «С мужем-то бы жила-поживала, сынок не сплоховал и не смолодушничал бы, постеснялся или побоялся отца…»
Она не осердилась, как бывало, когда поучала… И поделилась: «Мама (прежде никогда не называла меня мамой, звала просто Ефросиньей Дорофеевной), прошлое невозвратно ушло-утекло, ухватитъся бы за нынешнее… Спасибо за поддержку в трудную минуту. Не тебе, так кому улаживать дела сердечные?..»