За первыми сентябрьскими дождями потекли сырые и знобкие дни.
Ветер с понизовья сушил и заветривал распаханные поля.
У леса мальчишки жгли костры. Душисто пахло печёной картошкой и сожжённой ботвой. Когда ветер менялся, — дул со стороны леса, то запахи костров мешались с запахами осеннего леса. Мальчишки кидали в костры мокрые опавшие листья, чтоб гуще дымило. Горстями бросали в огонь и жёлуди дуба, ядра которых в глянцевой кожуре через две-три минуты распаривались на углях и выпуливались, словно начинённые порохом. Стрельба желудей врасплох не заставала их, заранее прятались в кустарнике орешника или за толстым дубом.
Поля Прогонова около получаса стояла на задворках своего дома, ждала, скоро ли ребятишки потушат костры. Долго ли до беды: близко от пустых и беззащитных дворов развели огонь.
Поля взяла с собой корзину. Она приладилась во дворе свиней держать. Что пенсионерке делать? Летом в полеводстве занята, а осенью дома. Натаскала желудей два ларя. До заморозков и до снега успеть бы ещё наносить, не то кабаны доберутся.
Заметив Полю, мальчишки стали с хохотом заливать красноватые угли в прогорающих кострах из своих стручков. Горячие угли по-гусиному шипели, пепел пенился и оседал.
— Пуляйте, пуляйте на свою шею. Вот отпадут ваши стручки, кому пригодитесь? — со стыдливой улыбкой на тонких губах сказала Поля Прогонова.
Мальчишки сбились кучкой и молча подались к селу. Оглядывались на Полю с ожиданием ещё какого-то наговора.
«Испугались меня. Живу одна на пустом конце села, вот и числят за дурочку», — подумалось ей.
Село раскидистое. Длинные улицы начинаются то у леса, где живёт Поля, то у кладбища, то у лопатинской горы, то у дальних лугов, где вёснами разливается озеро, на котором отдыхают перелётные птицы. В крайних улицах дома почти все пустые, кое-где в ветхом домишке старушка доживает свой век или одинокая женщина, как Поля Прогонова.
Самая полная и обжитая улица села — Порядок. Она приткнулась огородами и садами к ручью.
Нет у Поли желания уходить из своего дома на Порядок, но надо, обязательно надо. Одной не с руки жить отдельно от других: усад картошки засеять — на помощь позвать некого; соседей нет, а тех, кто на Порядке живёт, и вином не обольстишь прийти с сохой и лошадью или с картофелесажалкой.
Рядом с Порядком — луга, зерноток, ферма, кузница, поля, главное — перед каждым домом выгодно содержать огороды и сады. Лес дальше, чем от дома Поли, её житьё вовсе лесное, но всё же и от Порядка лес не за горами.
Люди, оставшиеся жить в селе, постепенно перебирались на Порядок, занимали пустые дома, свои же продавали на дрова, или молодым семьям на постройку второй комнаты, или оставляли на замке. Неловко было жить в покупном доме, если родной стоял с заколоченными окнами.
Привыкали.
У Поли домик слабенький: тёс прогнил, крыша худая, даже при моросящем дождичке капало с потолка.
***
На миру жизнь красней.
Не успела Поля переехать в дом Николая Батюшкина, как сосед справа, Фёдор Скрыгин, молодой ещё мужик, поставил за своим усадом новую изгородь, а ей велел взять старый плетень на дрова. Ими печку зимой не согреешь, но осенью самый раз. Рядом с людьми что-нибудь и перепадёт. Хворала Скрыгина жена Рая, а Поля помогала по дому — стирала бельё ребятишкам, следила за коровой, сепарировала молоко, топила баню, смотрела за детьми, кормила, словно своих. Мало ли забот в молодом хозяйстве. Федьке-то всё некогда, дел механизаторских накопилось столько, что конца и края не видно …
На новом огороде полезли стрелки лука, переехали поближе к Поле и молодые Хворостовы. Большая семья — четверо ребятишек. Сам говорил людям в оправдание, хотя его и не просили: «Пока бабушка жива, пусть жена рожает». Беременна пятым — значит, ребёнок будет расти и играть на новой улице. Сестрёнки и братишки ему расскажут про улицу Конопляновку, где раньше жили.
С приездом Хворостовых пустых домов на Порядке не стало. Однако неожиданно уехал жить в районный центр дядя Егор Серёгин, дочери поближе к себе позвали. Когда он повёл корову на продажу, жена Евдокия заголосила на всю улицу.
Дом у Егора Серёгина сторговали приезжие с Севера, но вскоре и отказались, так как дом из одной комнаты, для семьи простору мало. Тогда они заняли дом в Голодяевке, почти по соседству с опустевшим домиком Поли Прогоновой.
Поля от такой новости прямо-таки захворала. Прокляла себя за поспешность, зря снялась с родного и насиженного гнёздышка, мол, позарилась на крышу добротную, на огород и ручей.
Деньги у Поли всегда водились, до пенсии дояркой работала, годовые премии относила в сберегательную кассу, на «чёрный день», говорила она с усмешкой. С деньгами-то и осмелилась поговорить со строителями, чтоб отремонтировали её домишко у леса. Знала, что у строителей выпадали свободные дни: кирпич вовремя не подвозили, раствор либо цемент, бетонные плиты или ещё что-то…
Долго ли за сытное угощение подновить домок, если он чуть побольше амбара. Его срубили из тонких осин за два года перед Отечественной. Почти за полвека брёвна высохли, потрескались, обветрились и закостенели. Они на солнце серебром блестели.
Строители сначала с недоверчивостью отнеслись к её просьбе — дом у неё на Порядке хорош, хоть на выставку вези, жила бы; а когда она показала на домик у леса, мужики рассмеялись.
Не стали долго думать. Проверили венцы дома, постучали топорами, остались довольны. Молодой строитель заключил: «Изба держится хорошим хозяином, крышей и фундаментом, с чего и начнём».
Низ домика опоясали опалубкой, со стройки привезли битый кирпич и залили раствором, а когда застыло, фундамент снаружи облицевали крошкой из красного кирпича.
Через неделю разметали крышу. Заменили перекладины под стропила. Крыша получилась не коньком, какою раньше была, а шатром — можно и комнатку на чердаке утеплить. Поля решила там сушить травы лекарственные, берёзовые веники для бани, калину.
Сенцы с чуланчиком подтянули к дому железными скобами. Крыльцо сбили из старых и крепких досок, но с широкими и отлогими ступенями, с перильцами и с полукрышей, чтоб выйти из сеней не под самый дождь. И хлевушок сбили из досок. Для кур нашест подняли, а над ним прорубили квадратное оконце, позже застеклили.
Поля вела огороды перед домом на Порядке и тут, в Голодяевке. Много луку зелёного и редиски требовалось мужичкам. Рада была, поэтому и не тужила о расходах, только думалось: почему они недорого взяли? И чем дольше не приходил ответ, тем больше старалась в угощении.
Строители любили её квас. Один бочонок с квасом мельчал, а уже и второй на подходе. Квас терпкий, ядрёный, жгучий, особенно щипало уголки рта; квас с запахом укропа, малосольных огурцов, листьев смородины и мяты подцвечивала красной свёклой. И вино пили, если ставила по рюмочке после бани. Хвалили Полю за ноздрястые блины и пышные пирожки. Перед окончанием ремонта она им окрошки сделала полное эмалированное ведро, за что ей в банёшке полы перестелили, провисшую дверь обновили и навесили и один угол на новый стул подвели.
Когда домик с сенями и двориком целый месяц без кровли стоял, Поля растерялась, но наружу не показывала своих переживаний. Что ж на самом главном остановились? Толь есть, покупала загодя, много лет назад. Может, мало вином угощала? Купила ещё, спрятала в доме на Порядке.
У строителей опять нехватка получилась на своей стройке, заждались бетонных плит, балок под окна и красного кирпича. Собрались сами съездить за материалом. Попросили денег у Поли на шифер. Она денег дала и показала на стол, где и бутылка возвышалась. Сели, пообедали, попили квасу, поблагодарили Полю, а бутылку прихватили с собой.
Уехали.
Из города вернулись через три дня. Привезли материал для колхозной стройки и белый шифер, который купили на Полины деньги в специальном магазине.
До дождей покрыли постройку шифером. Заиграла крыша на солнце, заманила Полю скорее перейти в дом.
…Поля первая в селе выкопала картошку и прибрала в погреб обновлённого дома. Сняла и с огорода урожай, кроме капусты, только тогда вернулась в дом у леса. Сначала впустила кошку, а потом и сама вошла радуясь.
В новой печке наготовила всякой стряпни, не забыла — напарила тыкву и пригласила на новоселье подружек, родственников и строителей.
— Ну, милые мои, плотнички дорогие, — сказала Поля, — жива буду, съезжу в белокаменную Москву… — недоговорила и заплакала.
Так и не узнали, зачем она вздумала в белокаменную съездить. Отмахнулась, когда попробовали спросить.
Посмеялись и поплакали, особенно женщины. Были минуты затишья, не дотрагивались до угощения и не пили вино. Нажимали на квас. На всех одинаково насела грусть, которая обычно окутывает компанию, где нет находчивого и весёлого заводилы, умеющего быстро выводить людей из молчаливого оцепенения.
— Девятое место меняю, — оправившись от слёз, заговорила хозяйка. — В тридцатом году сгорели мы. Жить негде, семья — на руках пальчиков не хватит сосчитать, ещё две снохи, в которых не ошиблись, работящи и не зазнайки. Отец поседел, отощал — щека щеку ела. Всё шутил, чтоб не терялись и не горевали: «Купить бы деревеньку и жить помаленьку». Помню, Гродновы со слезами уезжали в Оренбуржье. Страгиваться с родных мест тяжелей, чем шубу подарить, но отец у них строгий и упрямый был, если задумал что, не мешай… Наш отец договорился с Гродновым: пока ездят, счастья в степях ищут, наша семья займёт их дом без всякой покупки, а если не понравится в дальних краях, то вернутся, а дом придётся освобождать. Я месяц не жила в доме Гродновых, так не хотелось входить в него, и дом-то был — загляденье, ночевала на колхозном птичнике, маме помогала. Надо мной смеялись кому не лень. В первую ночь на птичнике приснился сон: будто сижу на лавке в гродновском доме в одной рубашке, солнце спину греет, рубашку просвечивает, тело моё видно, и вошёл маленький старичок, тихо вошёл, мягче кошки, уставился на меня с жалостливой улыбочкой. Как сейчас помню, но я его не испугалась. Да я в молодости была — палец в рот не клади… Мужичок что-то сказал и поманил меня. Я пошла за ним. Лесом пробирались. Всё мозговала: куда же ведёт? До большой дороги дотопала за ним послушно, как на поводке. Ягодку сорвать наклонилась, а след мужичка и пропал, будто испарился. Маме утром рассказала, она у нас вещунья была, объяснила: «Домовой, хозяин гродновского дома наведывался нас выжить. Зря, что ли, на большак вывел, по коему Гродновы уехали». Так оно и случилось: через год и гродновский дом сгорел.
— Тогда полдеревни огонь слизал, как корова языком. И головёшек не осталось. От соломенной кровли проку мало. Это сейчас — шифер, ни огня, ни воды не боится, — поддержала Полю подружка.
— Помню, в войну было, пошла в лес за хворостом, а соловей возле меня вьюном кружился с песнями своими, — напевно продолжила Поля. — Пел радостно, весело, так слёзы из меня и вымучил. Вот такая слезомойка, птичке поддалась. Внушала соловью вроде в ответ на его сладкие песни: что ж, милый, весело-то поёшь? Ай, соловушка, не знаешь, наши мужички-то на войне больно бьются, головушки кладут на землю и за землю. Или привет от моих братьев принёс, не боишься меня, в листочках не прячешься? Он пел, а я плакала. Домой пришла, а у мамы лицо черно-черно, бумажку в руках держит. Ох, присела на колени перед ней, вспомнила: вот почему соловей не боялся, близко мне пел — славил моих погибших братьев…
Поля замолчала, закрыла лицо ладонями.
Женщины запели старинную песню про колечко, потом про казака, поменявшего свою семью на волю.
— Приснится нынче хозяин дома с Порядка, беда… — дослушав подруг, сказала Поля. Ей всё не верилось, что зажила в обновлённом доме.
— Вы ж в родной дом вернулись, — недоумевая, сказал молодой строитель.
— И тот дом успела обжить, к соседям привыкла, — радовалась она, что гасили её боязнь. — Ладно, мой домок с крыльями, но и подруг моих не забывайте, — обратилась Поля к строителям. — Какая заминка с материалом, домой-то зря не катайтесь, а почините у Сони погребок, калиточку. У Мани Сургучовой голландка дымит. Новые дома пусть молодёжь занимает, нам в своих доживать. Скажу прямо, не без пользы живём.
Поля Прогонова хоть и плохо спала, но сон не приснился — ни хороший, ни плохой. Утром к ней пришли новые приезжие покупать дом на Порядке.