Из деревни я возвращался рейсовым автобусом, и не один, а с четырёхлетним внуком. В доме сына вот-вот должен появиться ещё ребёночек, в связи с чем ожидалась напряжённая суматоха с бессонными ночами, поэтому родители решили отправить внука к нам. Обременённые подворьем, они посчитали, что не справятся с обоими малышами, старший будет обделён вниманием, из-за чего у него разгорится ревность к младшему… Хотя первенцу лучше бы с первых часов и дней находиться рядом с новым существом (с братиком или сестрёнкой… Кого Бог пошлёт), слушать его тоненький и писклявый голосок, глядеть, как мамка кормит грудью или купает младенца, либо украдкой разглядывать его розовое и наморщенное личико и неосознанно чувствовать своё старшинство…
Мы обрадовались подошедшему автобусу (он частенько ломал график), потому ухнулись на первые попавшие свободные кресла, расположенные за дверью.
На приборном щитке, напротив руля, московское радио вещало о том, как русские немцы в Германии собирают гуманитарную помощь России. Рыжеусый шофёр с хитро-хозяйским прищуром заглянул в салон и, выключив радио, включил магнитофон, из коего полилась мелодия русской песни. И мы поехали.
Дорога петляла по холмистым местам, даль просматривалась до черты слияния земли с чистым предвечерним небом. Поля чередовались то чёрной пашней, то ярко-зелёной озимью — густой и ровной, то снова пашней с седыми гребнями отвалов глубокой борозды, далее желтели редкие обжинки да бескрайнее жнивьё с побуревшими кучками соломы, облепленными грачами и скворцами.
Минут через пять внук уснул на моих руках. На его лобике выступили испаринки пота, пришлось расстегнуть на нём курточку и две верхние пуговицы на рубашке. Я боялся, что тоже усну: с сыном до полночи провозились с печной плитой, устали… Чтоб отвлечься от давящей сонливости, вскользь пригляделся к попутчикам: некоторые чутко подрёмывали, иные задумчиво глядели в окно. Сбоку от нас сидела пожилая парочка, видимо, муж и жена, они тихо переговаривались.
Женщина, повязанная шерстяным тёмно-коричневым платком, с миловидными чертами лица, с жалостью говорила о каком-то непутёвом парне (хотя в её голосе проскальзывали и осуждающие нотки…). В её серых глазах держался горький осадок, вроде беспокоило и затянувшееся молчание мужа.
Верно, муж лишь поддакивал жене, однако он то и дело снимал с головы новую фуражку-восьмиклинку и батистовым носовым платком протирал запотевшую кожаную полоску на внутреннем соединении жёсткого козырька с чёрной подкладкой, после комкал платок и прикладывал ко лбу. Он надевал фуражку с осторожно-осмотрительной прикидкой, словно она была военная, поправляя её на крутом затылке, хотя волосы на крупнолобастой голове были коротенькие и реденькие. Казалось, либо он не привык к неношеному головному убору, либо был озабочен и встревожен не совсем ясным вызовом городской родни, о которой беспрестанно судачила жена.
…Встречаются в нашей жизни пожилые парочки (правда, редко), кои, вопреки невзгодам и напастям, выглядят свежо, бодро, чисто и благородно. От них веет внутренним покоем, смирением и преданной привязанностью, вернее сказать — взаимной любовью. Жизнь несёт их, точно голубков, не оставляя на лицах ни глубоких морщин, ни признаков увядания до глубокой старости… Они и бранятся между собой весьма странно, словно дети, не выказывая ни зла, ни гнева… Но и подтрунивать друг над дружкой любят.
— Дорога блестит. Видать, дождь смочил пыль на бетонке, — сказал мужчина.
— Какой дождь, коль обочина сухая—возразила женщина. И продолжила с удивлением и досадой на лице: — Вижу и другое: ближе к городу дорога и обочины пошире. Городу завсегда поблажка, а деревне нашей — пустые посулы или рожки да ножки…
— На посуле, что на стуле: посидишь да и встанешь, — вставил мужчина. От скрытой ухмылки на его пухлых щеках углубились ямочки.
— Как бы не так, — не согласилась жена. — То чёртовой силой кружили и испугом брали, а ныне — сам выгребайся… Мужики не случайно умирают на ходу. Миню Гусоедова природа зарядила на сто лет, а у складов жаловался на правую ногу, вроде онемевшую, кольни иголкой — не больно. Накануне ему приснился вещий сон, будто тракторист Лёша Васильев распахал его усад наполовину, более, мол, ни к чему… И соседка Гуля Белкина рассказала сон о купленных в городе чёрных платках, бабы по улице наказывали. Перечислила, кому передала покупки. Спрашиваю, почему Мининой жене не купила? И ей, говорит, привезла, но хозяйка не вышла на крыльцо, наверное, ушла куда-то… Чёрный платок повесила им на ворота. Вот какие картинки снятся.
— Это они после беды зацепились за сновидения, а то б через день запамятовали, — проворчал мужчина.
— Тот раз Миня Гусоедов погрузил мешки с фуражом на телегу легко — не подумаешь о хвори… А пять минут спустя лошадь подвезла его к телятнику мёртвым. Бедный, сидел, обнявши мешки… — вспомнила женщина.
Мужчина прикашлянул и плечом прижался к запылённому стеклу окна, надеясь, что отстранённостью принудит женщину помолчать.
— Веня, слышь, восьмиконечные дубовые кресты Миня профуговывал. И выбивал надписи: «Под сим крестом покоится раба Божия…» Ох, кроме него, не напишут… Самого положили под гранитную плиту. Если б не сходила в контору, не принесли бы венок. И школа не отозвалась на скорбь. А ведь Миня трудовиком отбухал семь годов… Разбил сад, яблони родят… Зоя Горюнова пишет из ярославской деревни, в их школе давняя традиция — делать венок на проводы усопшего. Вот так вот. На Миню — дело и не в дело, грудили, грудили… Он и рад стараться. Бескорыстие и безотказность обострили хвори, надорвался. — Женщина примолкла и подождала, когда муж отлепится от стекла, не выдавил бы, и снова погоревала: — Под Мининым рукомёслом лежат счастливчики… Унёс умение, хоть бы кого подучил. Слышь, Веня, из предбанника камень-валун никуда не девай, в случае чего, привалишь его к моим ногам. Никаких расходов.
Подавляя в себе недоумение и боясь, как бы она не заплакала и не запричитала, Вениамин нараспев выговорил:
— Маша, ну что заладила… Нашла неурочную минуту. Терентий Мальцев, деревенский академик, оказывается, помер давно, а узнал лишь на днях, хотя от телевизора, сама знаешь, вечерами не отхожу. Случайно промелькнула передача, в коей о нем сказали тихо-тихо, будто по льду скользнули… Вот какую глыбу замолчали, а ты про Минюю…
Маша согласно закивала… Чуть погодя, вздохнув облегчённо, сказала:
— Ты был знаком с Мальцевым, не раз встречался, вот тебе и больнее нашего.
До самого города они больше ни слова не проронили.